Видишь — я тренируюсь!
Я, например, обнаружил, что в этот час одновременно проявляются все дневные запахи. Как будто в остальные часы им приходилось прятаться, договариваться между собой, уступать друг другу, или же всегда побеждал какой-то один запах. А сейчас — трава и земля, асфальт и запах сохнущего белья. Я научился различать запахи жасмина и медовых сот — все вместе и каждый в отдельности. Но только в этот час.
И каждый лист отбрасывает как минимум две тени…
Я уже начал писать, как ты…
Ты сказала, что везде, где я «решаю» или «знаю», ты ощущаешь, как за меня говорит чужое, твёрдое знание, насильно впечатанное в меня. И что мой ум проявляется, главным образом, в том, чего я не знаю.
Ну вот, теперь я уж совсем «не знаю», какое наслаждение таится в сумерках, когда они окутывают нас с тобой…
Ау, Мирьям!..
Я
А вот и последняя новость…
Я ушёл из дому.
Не волнуйся — всего на неделю и очень неожиданно. Я только хотел сообщить о временной перемене адреса и возможных нарушениях в переписке. Это несколько запутанное дело, которое было бы довольно грустным, если бы не было смешным (и наоборот). Речь, в двух словах, идёт о спасении жизни. А в трёх: об обычном спасении жизни. У тебя есть для меня свободная минутка?
Сказать по правде, я немного нервничаю из-за этого. «Это» началось сегодня утром, часов в десять. На работе — самая запарка, полно народу, телефоны звонят, постоянно кто-нибудь подходит что-то спросить, посоветоваться, отчитаться или рассказать что-то свое, чуть ли не давясь слезами, — и среди всей этой суматохи вдруг звонит воспитательница садика и просит, чтобы я немедленно пришёл за Идо. У него высокая температура и припухлость за ухом. Круговорот вокруг меня незаметно исчезает, я сажусь, обхватив руками голову, ибо случилось то, чего я больше всего боялся. Я не знаю, что мне делать, — Майя уехала в Цфат, сегодня — её дежурство в лаборатории. У меня моментально возникает взвешенное решение: я сбегу, я не пойду его забирать, — пусть остаётся в саду, пока не вырастет, или пока не приедет Майя. У неё это уже было, и потом — для женщин это не так опасно. Я с тоской вспомнил о флакончике вакцины, который я купил во время одной из эпидемий пару лет назад. Я обещал Майе пойти с ним к медсестре, чтобы мне сделали прививку, но флакончик так и остался в холодильнике, постепенно задвигаемый назад в малоизученную область горчицы…
Итак, я в спешке выкрикиваю последние распоряжения трудовому коллективу, с ужасом думая об оставляемом «наследстве», мне надо бежать, — там ребёнок горит, в моём малыше плодятся микробы и, может быть, они уже кишат и во мне… Мне вдруг начинает казаться, что со вчерашнего вечера он нарочно лип ко мне — поцеловал утром перед входом в садик, обнял меня во время вечернего укладывания в постель. Кто знает, не движет ли им коварный инстинкт, пытаясь таким образом устранить с пути возможных претендентов на наследство. К счастью, один ребёнок у нас уже есть, — так что генетический долг скорбящему человечеству я вернул, но что будет с остальными моими маленькими радостями?
Так начался день, и кто знает, что он породит (но он-то, хотя бы, породит!). Майя молча выслушала по телефону мои вопли, и сразу же стала приводить меня в чувство: велела отвести Идо к врачу. Сказала, что отменит всё, что запланировала на сегодня, и вернётся с первым же автобусом, а до тех пор я добрых три часа буду с этим маленьким «отравителем колодцев», — ты понимаешь всю тяжесть моего положения?
Я плюхаюсь на стул и весь съёживаюсь, как бы пытаясь защитить «место предполагаемой трагедии». Ами Ш., который у меня работает, желая подбодрить, говорит, что, если я заразился, это будет самым действенным способом предохранения. Чтоб он подавился, этот Ами Ш., чтоб его кастрировали! У него четверо детей, мальчики и девочки, и свинкой он переболел в трёхлетнем возрасте, как любой нормальный ребёнок, но не я же!. Я всю жизнь со страхом ожидаю этого сообщения, и, каюсь в горькой правде (хоть ты и настаиваешь, что не всякая правда — горькая), эту болезнь я самолично выбрал ещё в три года, когда я — единственный из всех детей в садике — сумел убедить микробы изменить своей природе, и вызвать у меня всего лишь скарлатину. С тех пор — бесконечное ожидание ножа, опускающегося на источник моего счастья: я не пропустил ни одной медицинской статьи на эту тему, к каждому детскому врачу я пристаю с допросом об опасностях, подстерегающих того, кто не переболел этим вовремя, в детстве, и вынуждаю признать, что все его коллеги лгали мне, и что доля взрослых, заразившихся и утративших способность не только к деторождению, но и к ОСД (обычной-сексуальной-деятельности) вообще, гораздо выше, чем пишут эти шарлатаны в «New England Journal of Medicine».