Ты думаешь, я смеюсь? Это похоже на улыбку? Это — застывшая гримаса ужаса! У меня нутро переворачивается, когда я думаю: «А что, если?..»
Когда ты это прочтёшь, я уже буду в Тель-Авиве (я только заскочил на работу, чтобы затянуть несколько последних винтов и написать тебе, — и тут же исчезаю из этого заражённого города). Меня ожидает неплохая комната в семейной гостиничке на берегу моря — я приезжаю раз в год на неделю, и ко мне там уже привыкли. Есть несколько приятных сторон в моём тщательно отрепетированном ужасе перед свинкой, и, как видишь, я умело ими пользуюсь. Короче, всё вышеизложенное нужно было для того, чтобы сказать, что, даже если ты будешь писать, на этой неделе я ничего не получу — придётся дожидаться возвращения и кусать локти от любопытства: о чём ты не смогла рассказать в последнем письме? (Я понял, что это как-то связано с Йохаем, но как? Что произошло? И почему ты вдруг так запуталась и расстроилась? Расскажи мне, наконец!) А я обещаю, что, как только будет у меня свободная минутка, постараюсь нацарапать какой-нибудь горячий привет из Города Греха!
Я уже собираюсь уходить. Первый раз за день мне удалось присесть, и нет сил встать. Я с наслаждением пишу тебе, посмеиваясь над собой и над этим сумасшедшим днём (есть что-то ещё, какое-то неясное новое чувство — свобода быть самим собой, что-то новое вокруг меня).
Майя приехала в два часа. Нашла его, кричащего от боли, и меня, дышащего сквозь вату, пропитанную лосьоном после бритья для дезинфекции. Уверен, что она подумала о флакончике вакцины, тихонько плесневеющем в холодильнике. Первая мантра семейной жизни («Я тебе говорила!») уже мерцала в её глазах, но я ведь ей объяснил когда-то, что иногда — хоть и крайне редко, но эта «редкость» мне как раз присуща — сама прививка может привести к заражению, и ни один здравомыслящий человек не пойдёт к врачу, чтобы тот впрыснул ему микробы импотенции, хоть и ослабленные, но как знать — по кому они определяли норму.
Майя не улыбнулась. Майя уже не улыбается моим шуткам (ты сейчас тоже вряд ли корчишься от хохота. Почему женщины мрачнеют, когда мне весело?), в соревнованиях по перетягиванию уголков Майиного рта я давно проиграл силе земного притяжения. Куда подевалась моя весёлая хохотушка?
Куда подевались мы?..
Я пишу и думаю — если бы я мог отправить ей это письмо …
Сидя в кухне с Идо на коленях, она спросила, куда я собрался. Я ответил, что, как обычно, в свою гостиницу в Тель-Авиве — я не останусь в Иерусалиме, пока он не перестанет распространять заразу. Она тяжело вздохнула и спросила, когда я собираюсь вернуться домой, и я сказал, что, как всегда, — пусть хотя бы опухоль за ухом спадёт, то есть через четыре-пять дней, неделю — как обычно.
Мой ежегодный «отпуск» уже как-то узаконился между нами. Мне не задают лишних вопросов. Только взгляд её слегка померк…
Так или иначе, она помогла мне сложить вещи, напомнила, что нужно взять, и у двери мы уже были нежными и размягчёнными. Лаская меня, она спросила, не будет ли мне трудно одному, и действительно ли мне нужно убегать так далеко. Ведь, если я не заразился за все эти годы то, может быть, обладаю естественным иммунитетом (что вполне возможно), а я сказал, что мне будет очень трудно одному, вложив много чувства в это «очень», я сказал его от всей души, — вот такое я дерьмо — и мы опять обнялись, почувствовав, наконец, настоящую горечь и даже немного страха: а вдруг — осложнения? Я всю жизнь так боюсь этих осложнений, что сумел заразить своим страхом и Майю, при всём её иммунологическом образовании и при том, что она знает, что осложнения главным образом — у меня в голове, но с другой стороны, в этом году Идо впервые заболел этим по-настоящему — так не говорит ли это о чём-то?
Я сказал, ну, не переживай ты так, я же не навсегда уезжаю (каждое наше расставание, даже самое повседневное, кажется нам окончательным) и напомнил, что через несколько дней вернусь (и в каждой нашей встрече присутствует смущение первого свидания). В какой-то момент я чуть не остался, но нет, ушёл, решительно ушёл, чувствуя в душе, что вернусь не таким, как был, что что-то должно произойти, и Майя тоже это почувствовала. Майя сразу чувствует, когда во мне раздувается этот «мужской парус» (если бы она хоть раз сказала, что она меня знает, что не нужно даже говорить об этом, только, давай, начнём всё сначала, с чистого листа, и дадим наконец друг другу всё то, что мы можем дать теперь, когда мы выросли)…