Ванята подошел.
— Пузыревой ты сын, что ли?
— Ага, Пузыревой...
— Ну, молодец, — похвалил Савелий. — Прямо я тебе дам! Труновы знаешь где живут? Ну вот, сынок, снеси вот это. Отдай там...
Ванята устал после работы, мечтал вдоволь накупаться, а если останется время, посидеть с удочкой, принести матери свежей рыбешки.
Но отступать было поздно. Дед Савелий без дальнейших расспросов передал телеграмму Ваняте, сказал еще раз, что он молодец, и, довольный таким исходом дела, скрылся в конторе.
Так, не думая, не гадая, Ванята попал в капкан. Вместо речки потащился к дому Сашки Трунова. По двору Труновых, разгребая пыль, бродили куры, чертил вензеля своим крылом-циркулем грудастый петух; на веранде сушились на длинных вязках грибы. Дверь в избе была открыта, но там никого не оказалось. Ванята хотел воткнуть телеграмму в дверную ручку и тут увидел Сашку.
Правнук деда Егора вышел из-за сарая, придерживая руками порты. Он заметил неожиданного гостя и, смутившись, спросил:
— На речку звать пришел?
— Нет, чепуху эту принес! Бери...
Сашка прижал порты локтем, начал читать телеграмму. Лицо его как-то сразу залоснилось, будто бы его смазали постным маслом.
— Читал, что пишут? — спросил он, — А ты говоришь! Булавки нет?
В кепке Ваняты, рядом с запасным крючком, была пристегнута острая, тугая булавка. Он отдал булавку Сашке и посоветовал пришить к портам пуговицу.
— Булавкой не удержишь, — сказал он. — Вон какое пузо наел!
Сашка пропустил «пузо» мимо ушей. Мысли его витали в каких-то иных, недоступных простым людям сферах. Он прочел еще раз телеграмму, бережно свернул ее и спрятал в карман.
— Ты иди, — сказал он Ваняте. — Мне к съемке готовиться надо... — Посмотрел куда-то мимо Ваняты и добавил: — Завтра я на ферму опоздаю. Скажешь там...
Утром Сашка, как и обещал, пришел на ферму позже всех. Бригада уже закончила работу в коровнике, белила наружные стены. Сашку увидели издалека. Правнук деда Егора был разодет, как именинник. Новая вельветовая куртка с кружевным платочком в кармане, расклешенные брюки и длинные, видимо с чужой ноги, штиблеты.
Ребята смотрели на Сашку и хохотали. Не удержалась даже Марфенька. Она забыла про матриархат и про то, что была бригадиром. Марфенька далее взвизгнула от восторга и закричала:
— Ой, держите меня, а то я сейчас упаду!
Не смеялся только учитель истории Иван Григорьевич. Он дал Сашке малярную кисть и сказал:
— Бери и работай. Пока не закончишь, не отпустим. Так и знай!
Иван Григорьевич тоже взял кисть, макнул в ведерко с известкой и, не обращая больше внимания на разодетого в пух и прах Сашку, начал белить. Припекало солнце. Ветер доносил издалека пресные запахи спелых нив. За холмом, там, где стоял памятник артиллеристу Саше, стрекотали комбайны, гремели гусеницами тракторы. В колхозе началась жатва.
Марфенька работала рядом с Ванятой. Лицо и руки ее загорели, а густые брови слиняли на солнце, стали, как два желтых колоска. Ванята водил кистью по стене, украдкой поглядывал на Марфеньку. Он и сам не понимал, почему так легко и чисто у него на душе, замирало и снова постукивало быстрым молоточком сердце. Может, ему нравилось высокое синее небо, текущий с полей рокот комбайнов, а может, что-то совсем другое... Видимо, этого не объяснишь. А может, и не надо объяснять. Лучше постоять, послушать шорохи степей и помолчать. На свете много тайн. Пускай будет еще одна...
Фотограф Бадаяк, который прислал вчера в колхоз телеграмму, приехал двенадцатичасовым. Высокий, с черным пятнышком усов, он вынул из кармана красную книжечку. Начал что-то быстро и энергично разъяснять учителю.
Марфенька и Ванята наблюдали за учителем и гостем с фотоаппаратами на шее. Они были неподалеку и кое-что слышали.
Иван Григорьевич и Бадаяк не нашли общего языка, что-то безуспешно пытались доказать друг другу. Спор затихал на минуту и разгорался с новой силой. Трудно было решить, кто возьмет верх — спокойный, рассудительный учитель истории или горячий, напористый Бадаяк.
Не повышая голоса, учитель вдалбливал Бадаяку о какой-то роли личности в истории. Бадаяк слушал рассеянно, с нетерпением ученика, который ждет не дождется звонка на перемену. Видимо, он был не искушен в истории и смотрел на жизнь, как узкий практик.
— Почему нельзя? — воскликнул Бадаяк. — Я буду жаловаться! У меня распоряжение. Вот оно! Почему вы нарушаете экспликацию?
Картина для Ваняты и Марфеньки постепенно прояснялась. Учитель не хотел, чтобы Бадаяк снимал правнука деда Егора и вывешивал его фотографию в музее. Спор закончился вничью. Замучившись с упрямым Бадаяком, учитель сказал:
— Можете не просить. Я сказал — нет, значит, нет. Если хотите, можете сфотографировать всю бригаду. Я не возражаю. Ребята хорошо работают.
Бадаяк покипятился еще немного и, поняв, что учителя не переубедишь, согласился.
— Вы меня без ножа режете! — сказал он. — Давайте скорее своих ребят! У меня и так в голове шурум-бурум! Я на поезд опоздаю!
Бригаду упрашивать не пришлось. Ребята взяли малярные кисти на изготовку, застыли в живописных, отвечающих моменту позах. Бадаяк прицелился аппаратом, начал щелкать кнопкой, быстро перематывать кадры. Сначала он снял бригаду на узкую пленку, потом — на широкую, потом сделал, уже другим аппаратом, цветной кадр. Бадаяк вошел во вкус, и ему даже нравились чумазые лица ребят, поднятые, как винтовки, малярные кисти и заляпанные известкой сверху донизу рубашки и комбинезоны.
— Замечательные снимки! — сказал он. — Спасибо, товарищ учитель!
Бадаяк закончил съемку, сказал всем «до свидания», деликатно пожал руку Ивану Григорьевичу. Ему было приятно познакомиться с учителем истории и чуть-чуть расширить свой кругозор. На Сашку Бадаяк даже не взглянул. Он уже и сам кое-что понял. И конечно, Бадаяку было немного обидно: хотел снять приличного правнука — и такая осечка!
После съемки ребята добелили коровник и отправились по домам. Пыхов Ким увязался за Ванятой. Он украдкой дергал приятеля за рукав, давал понять, что у него есть важная новость и они должны остаться наедине. У Кима всегда были про запас какие-нибудь истории. Иногда важные, а иногда — просто так. Ким смотрел на жизнь с особым пристрастием и поэтому иногда сгущал краски и делал поспешные выводы.
Ванята знал эту слабость Кима. Он не стал обижать приятеля, замедлил шаг, подождал, пока прошли мимо все ребята, спросил Кима:
— Что у тебя еще? Выкладывай...
Пыхов Ким виновато улыбался. Подыскивая какие-то важные, серьезные слова, надул обветренные щеки.
— Видал, как Бадаяк Сашку надул? — спросил он, — Правда, здорово!
— Иди ты! Ты всегда выдумываешь...
— Нет, я точно! Он Сашку совсем не снимал. Он его в сторону поставил. Сашка не попал в объектив. Заметил?
— Ну тебя... нашел о чем говорить!
Пыхов Ким обиделся. Разговор о Бадаяке — это всего лишь вступление, увертюра. Неужели Ванята не понимает?
— Я тебе про Сашку не то хотел рассказать, — с болью и укором произнес он. — Я по дружбе хотел, а ты...
— Говори тогда. Чего тянешь резину?
— Я не тяну. Он про твою маманю и парторга знаешь что набрехал? — Пыхов Ким запнулся, стараясь не глядеть на Ваняту, добавил: — Он... вот он чего... он говорит, парторг Трунова с фермы из-за твоей матери наладил. Он еще не так брешет. Он говорит, Платон Сергеевич за ней ухажерничает... Понял?
Слова эти, будто кипятком, обожгли Ваняту. Он круто повернулся к Пыхову Киму.
— Чего мелешь?
— Разве это я? Я всегда за тебя! Я тебе сам говорю — давай Сашке морду набьем!
— Чего глупости говоришь! — не слушая Кима, прохрипел Ванята.
— Я ж объяснил! Я что, виноват?
Ванята дрожал от злости.
— Ты, значит, так? Да?
Он схватил приятеля за грудки, встряхнул его быстро и порывисто.