— Я получила хорошую закалку за эти тридцать шесть часов, или за тот отрезок времени, который мне показался здесь тридцатью шестью часами.
— Сомневаюсь, — сказала она, посерьезнев.
— Скажите мне все, — взмолилась я. — Пожалуйста, объясните мне все, если это возможно.
— Ваш бокал, дорогая. И я перейду к делу. — Она налила мне и себе и вдруг неожиданно спросила. — Что больше всего вас поразило здесь за это время?
Я задумалась.
— Сколько всего…
— Возможно то, что за все это время вы не увидели здесь ни одного мужчины? — подсказала она.
Я вспомнила, как одна из мамаш с удивлением спросила меня: «А что такое мужчина?»
— Да, и это тоже, — согласилась я. — Где они?
Она покачала головой, не спуская с меня глаз.
— Их здесь нет, дорогая. Больше нет. Ни одного.
Я ошеломленно смотрела на нее. Она была вполне серьезна, не пыталась отделаться шуткой или ввести в заблуждение. Она смотрела на меня с сочувствием, пока я переваривала эту новость. Наконец я совладала с собой.
— Но… это невозможно! Где-то должен же быть… Кто-то же должен… Я хочу сказать… — я сконфуженно умолкла.
Она покачала головой.
— Я понимаю ваше удивление, Джейн. Можно мне вас так называть? Но это правда. Я стара, мне почти восемьдесят, и за свою долгую жизнь я ни разу не видела ни одного мужчины — разве что на старых портретах или фотографиях. Выпейте, дорогая, вам это необходимо. — Она помолчала. — Я вижу, вы очень расстроены.
Я послушно выпила вино, слишком озадаченная, чтобы что-то говорить, внутренне протестуя и не веря, но вдруг вспомнила, что действительно не видела за это время ни одного мужчины или хотя бы признаков того, что они здесь есть. А она медленно продолжала говорить, давая мне время опомниться.
— Я понимаю ваше состояние. Я училась истории не только по книгам. Когда мне было шестнадцать, а может, семнадцать, я любила слушать рассказы бабушки о прежних временах. Ей было столько лет, сколько мне сейчас. Но она хорошо помнила свою молодость. Передо мной, как живые картины, вставало все, о чем она рассказывала, и это был совсем другой мир. Он был столь непохожий на тот, что окружал меня, что мне было трудно понять ее чувства. Когда она говорила о юноше, с которым была помолвлена, слезы катились по ее щекам. Она оплакивала не только его, но и весь тот мир, который был частью ее юности. Мне было жаль ее, хотя я ее не понимала. Как могла я? Но теперь, когда я стара, когда я прочла так много книг, мне стали ближе и понятнее, мне кажется, ее переживания.
Она с любопытством посмотрела на меня.
— А вы, дорогая? Возможно, вы тоже были обручены, собирались выйти замуж?
— Я была замужем… недолго, — сказала я.
Она какое-то время раздумывала над моими словами.
— Это, должно быть, странное состояние, когда ты кому-то принадлежишь, — сказала она задумчиво.
— Принадлежишь? — воскликнула я недоуменно.
— Подчиняешься мужу, — быстро сказала она и с сочувствием посмотрела на меня.
Я молча встретила ее взгляд.
— Но это совсем не так! Совсем не так, — запротестовала я. — Это…
Но я не могла говорить дальше. Слезы душили меня. Чтобы предупредить ее вопросы, я спросила:
— Но что случилось? Что произошло с мужчинами?
— Они вымерли, — сказала она. — Их выкосила болезнь. Никто не мог им помочь. В течение года их не стало, кроме, возможно, нескольких человек.
— Но это означало конец всему?!
— Да, так оно и было поначалу или почти так. Было очень плохо. Начался голод. Больше всего пострадали индустриальные районы мира. В отсталых странах и сельских районах женщины стали сами обрабатывать землю, чтобы спасти детей и себя от голодной смерти. Крупные организационные структуры развалились и постепенно исчезли. Вскоре перестал работать транспорт, прекратилась добыча нефти, угля. Положение было катастрофическим. И хотя женщин было много — их численность превышала численность мужского населения, их роль всегда ограничивалась ролью потребителей, а не производителей. Когда разразилась катастрофа, лишь немногие из них знали, что делать, ибо всегда были собственностью мужчин, зависели от них, были избалованы ими и привыкли к паразитическому образу жизни.
Я попыталась возразить, но она слабым взмахом руки как бы отмела все мои возражения.
— Разумеется, полностью винить их нельзя, — согласилась она. — Это было следствием исторического процесса. Начался он еще в одиннадцатом веке на юге Франции. Романтическая концепция, превратившись в некую изысканную традицию, потакающую прихотям имущих классов, постепенно стала достоянием всех слоев общества. Во второй половине девятнадцатого века обнаружились ее коммерческие возможности, которые в полную меру стали использоваться в двадцатом веке.