Наклонившись, я еще раз пристально посмотрел в его лицо: не пьян ли он? Нет, как будто… Взгляд холодный и озлобленный. Пассажир был готов к длительному и настойчивому спору. Зализанные темные волосы прилипли к большому черепу. Лоб мучительно напряжен. На какой-то миг мне показалось, что он знает меня, во всяком случае догадывается о моей профессии.
Я невольно сжал зубы, решив молчать.
Размашистым жестом доктор достал из заднего кармана брюк сигареты и предложил мне. Закурили, и, глотая дым, он продолжал:
— О, я их изучил глубоко и очень тонко! Как-то мне привезли тяжелобольного мужчину. Это был огромный молодой детина, которого доставил ко мне его родной брат. Одежда и осанка брата говорили о том, что он из состоятельных людей.
Сосед сделал паузу, отчаянно затянувшись несколько раз подряд:
— Да, так… больного нужно было срочно оперировать. Все расходы составляли около двадцати фунтов. Узнав об этом, брат больного заметался в испуге. Тогда я решил запросить вдвое меньше: жаль было черного геркулеса. Но и это не устроило. «Нет, сэр, — сказал брат, — кто-то на земле должен жить, а кто-то и умереть». Вы слышали такое? Нет, вы не слышали! И он увез больного, а там — неминуемая смерть. Вот их любовь! Нет, эти дьяволы — безжалостные люди…
Зная, что лечение здесь всюду платное, я спросил:
— Видимо, он увез брата в ближайшую больницу, где запросят меньше!
— Глупости. До ближайшей больницы не менее двухсот миль, и ему не доехать, — грубо отрезал доктор.
Я не нашел, что ему ответить. Передо мной был современный «амок» — рыцарь фунтов и центов: гуманность медика уступила место алчному расчету. Колониальный врач был также убежден, что все писатели — лгуны. Они не напишут правду об Африке…
Почему-то многие художники в своих плакатах и карикатурах изображают колонизаторов со зверскими лицами убийц, обязательно в пробковых шламах и с огромными бичами в руках. А я встречал в Африке сотни благообразных европейцев, даже в халатах врачей, которые и по сей день мечтают о работорговле. Наш господин из самолета был одним из таких джентльменов. Блаженно посасывая виски и мечтая о большом бизнесе, он считает себя просветителем.
От этих воспоминаний меня отвлек муж Заудиту. Весь поникший, уставший от горя и переживаний, он хватался за рукав моего халата, моля о помощи. Видимо, и этого африканского учителя, питающего самую нежную любовь к своей больной жене и не потерявшего уважения к людям, колониальный доктор из Кении назвал бы дьяволом.
Время тянулось томительно долго. Тревога охватила не только родных больной, но всех наших врачей. Медицинская сестра через час-полтора сообщала мне о состоянии Заудиту.
Окончив амбулаторный прием, мы созвали консилиум. Каждый из нас брал холодную детскую руку больной, долго прислушивался к слабому биению сердца и высказывал свое мнение.
Антибиотики капля за каплей уходили в операционную рану и голубую вену на сгибе локтя Заудиту. Все надеялись на животворную силу этого препарата.
Поражало спокойствие больной. Под ее по-детски доверчивым взглядом врачи теряли профессиональную выдержку и самообладание. Заудиту их все время заставляла о себе думать.
Так мучительно прошел день, а короткая тропическая ночь казалась бесконечной.
Утром меня разбудил многоголосый гомон птиц в эвкалиптовой роще больницы. Одевшись, я побежал в отделение и у входа увидел всех наших сестер и врачей — и они не могли спать спокойно.
Поднялись в комнату Заудиту. Сверх всяких ожиданий, молодая эфиопка встретила нас улыбкой. Болезненной, тусклой, но улыбкой! Оттаявшая темно-оливковая кожа Заудиту была нежной, шелковистой и горячей. Тяжелый жгут черной косы лежал на мягкой белой подушке. Пульс стучал ритмично, настойчиво и уверенно. Превозмогая болезнь, Заудиту потянулась к жизни и, казалось, уже добилась победы. Во всяком случае нам хотелось так думать, несмотря на то, что до выздоровления было еще бесконечно далеко.
— Жена моя чувствует себя прекрасно! — радостно воскликнул учитель.
— Еще рано об этом говорить, — пришлось предупредить его.
А мать, высохшая, как мумия, внимательно следила за всеми нашими движениями, вслушивалась в разговор и каким-то особым, материнским чутьем разгадывала его смысл.
— Ау, хаким, батам дыгнано (Да, доктор, очень хорошо), — говорила она, поглаживая густые волосы дочери.
Заудиту лежала в полном изнеможении, и только улыбка едва трогала ее повлажневшие губы.