— А, это ты! Что ты здесь делаешь? Бьешь баклуши, как и мой оболтус, глаза бы мои его не видели! Хоть мать у тебя вздорная и злая женщина, зато отец — уважаемый мной человек. Только из-за него я приглашаю тебя к нам, поживешь гостем до следующего базара. — Он вырвал поводья из рук Машаллаха, легко вскочил в седло и уже через плечо бросил сыну: — Я тут задержусь, а вы с Будагом пешком идите к кочевью, скажешь, что вернусь до захода солнца. И пошевеливайся, не заставляй меня желать, чтоб я похоронил тебя!
Мне казалось, что к кочевью мы и за два дня не доберемся пешим ходом. Но Машаллах меня успокоил:
— Не бойся, это недалеко. Третья моя мачеха из близкого кочевья, мы сейчас там живем.
— У тебя что же, три мачехи? — удивился я.
Машаллах горестно кивнул:
— На днях будет и четвертая. У хозяина караван-сарая, что при въезде в город, есть молодая, рано овдовевшая сестра, и отец сватается к ней. Мачехи ропщут, что вырученные от продажи скота деньги отец тратит на нее. Я слышал, он договорился в следующий базарный день заключить у кази брачный договор, и тогда четвертая жена поедет с отцом в кочевье. А пока он все время проводит здесь, в Горисе. Мачехи убеждены, что в горы он ее не возьмет, а оставит здесь. Три жены на эйлаге, а одна в городе…
— И как твоя мать могла на такое согласиться?
— То есть как это — согласиться? — Мой вопрос показался Машаллаху странным. — Когда я был маленьким, у отца была только одна жена, моя мать, и отец не спускал меня с рук, очень баловал, но однажды он привез в дом вторую жену, и мама не перечила ему, так ведь у нас заведено, к тому же отец успокоил маму, я слышал, как он говорил ей: «Гюльбала будет для тебя служанкой, с утра и до вечера послушно исполнять твои приказания». В первые годы младшая жена была настоящим ангелом, а как умерла мать, из ангела превратилась в гадюку! Избивала меня, возводила напраслину, наговаривала, будто я украл три золотых горошины из ее ожерелья. Я клялся отцу, что ничего не брал. Не поверил он мне. С тех пор и начались мои беды. Хорошо еще, что отец вскоре привел в дом новую жену. Теперь Гюльбала старшая в семье жена, обе жены вцепились друг в друга, как собаки, и обо мне позабыли. Но стоит им помириться, как тут же принимаются за меня. А третья мачеха появилась у нас всего шесть месяцев назад. Ее отец сельский староста в Сарыятаге. Моему отцу она годится в дочери, до сих пор играет в куклы и меня называет братом. Мачехи мои страшно разозлились на отца, они бы сжили со свету маленькую Гамзу, если бы не ее мать! Она стоит десятерых таких, как мои мачехи. Отец как женился на Гамзе, ее мать вместе с чадами и домочадцами перебралась к нам и кочует с нашим кочевьем. Наргиз не даст в обиду свою дочь, а до меня ей дела мало.
Мы поднимались все выше по склону горы. Густой туман обволакивал склон и стекал в низину. Машаллах горбился и замедлял шаг, словно стараясь отсрочить встречу с мачехами.
— А что, если ты потребуешь отделиться? Или пусть тебе платят за твою работу!
Машаллах испуганно посмотрел на меня:
— О чем ты говоришь?
— А что?
— Как же я посмею? Отец убьет меня!
— Выход только один, — как можно спокойнее сказал я. — Посмотри на меня: мать не пускала меня в школу, и я порвал с нею, ушел из дому, а сегодня послал ей письмо, так, мол, и так, лето как-нибудь перебьюсь, устроюсь к кому-нибудь в работники, а зимой уеду к отцу в Баку.
Машаллах остановился, и надежда засветилась в его глазах:
— Будаг! А может, и мне вместе с тобой, а? — Он словно нашел ответ на давно мучивший его вопрос.
— А не побоишься? Ведь трудно придется, дома худо-бедно, а всегда найдется кусок хлеба, а что будет со мной, я еще не знаю.
Машаллах сразу сник. Радости как не бывало.
Как часто случается в горах, откуда ни возьмись — спустился туман, и сразу стало темно. Промозглая сырость заползла под рубашку. Было тихо, ясно, и вдруг природа заволновалась. В такую погоду даже знающие эти места не решаются продолжить путь, а мы все шли. Машаллах часто останавливался, прислушивался. А туман становился гуще, в двух шагах ничего не было видно. Хоть бы какие звуки, указывающие на близкое жилье. Ни дыма очага, ни собачьего лая, ни блеяния овец. Сырость проникала всюду, одежда, обувь, даже шерстяные носки были насквозь мокрые.
Я почему-то был убежден, что мы заблудились, и посоветовал вернуться обратно, но Машаллах упрямо качал головой, продолжая идти вперед. И вот перед нами пересеклись несколько троп.
— Какая тропа наша? — спросил я. И в который раз предложил: — Может быть, все-таки вернемся назад?