Начало 1918 года выдалось холодным, морозным. Дороги засыпало снегом, замело даже почтовый тракт. Связь с миром прервалась. И в домах холодно. Жаровни с углями не могли обогреть дом. По ночам глиняные кувшины с водой замерзали и разрывались с грохотом. Мы могли согреться, только собравшись вокруг кюрсю — жаровни, которую ставили под металлическую табуретку и накрывали теплым одеялом. Мы натягивали на ноги концы одеяла, и жар тлевших под табуреткой углей разливался теплом по всему телу.
Если иногда и удавалось согреться, то голод ощущался постоянно, до спазм в желудке. Во многих домах запасы муки и зерна подошли к концу.
В школе, однако, занятия не прекращались ни на день. Теперь нам преподавал Эйваз-муэллим, учитель Эйваз. Однажды он задержал нас после уроков и рассказал об учительской семинарии в Горисе. Оказывается, семинаристы получают форменную одежду и обувь, на форменных фуражках — кокарда, а на ремнях — пряжки с гербом семинарии. Проучившись пять лет, семинаристы сдают экзамены и получают диплом учителя.
Я терялся в сомнениях: «Наступит ли когда такой день в моей жизни? Но могу ли я поехать учиться, если дал слово Гюллюгыз? Если Гюллю вместе с матерью и сестрой отправятся в Карабах, кто станет им помогать, как не я? Кто заработает для них деньги на пропитание? Разве это по-мужски — бросить несчастных женщин на произвол судьбы?» Долго раздумывал я и принял твердое решение: «Учение от меня не убежит. Гюллюгыз дороже всего на свете. Ну, не стану учителем, буду пастухом, лишь бы Гюллюгыз была сыта и счастлива…»
Мы редко виделись последнее время, но ведь любовь не измеряется количеством встреч с любимой?!
Матери Гюллюгыз не было дома. Старшая сестра готовила корм для скота, а Гюллю перебирала чечевицу. Только я хотел рассказать о своих планах, как она грустно прервала меня:
— В четверг мама приготовит плов, и мы пойдем на могилу отца.
Мне и без нее было известно, что у нас по четвергам посещают кладбище, таков обычай. Мне хотелось поговорить о том времени, когда мы будем вместе, но Гюллюгыз была печальной, неулыбчивой, и слова застряли у меня в горле. Что-то неуловимо изменилось в моей подружке. Раньше она радовалась любому поводу, лишь бы увидеть меня. Как она огорчилась, узнав о моем отъезде в Баку! Как обрадовалась, когда я вернулся… Но в чем причина? Или, может быть, мать настаивает на том, что Фирюза должна выйти замуж первой? А может статься, у меня появился счастливый соперник?..
В дом вошла Фирюза. Не взглянув на меня, она высыпала на поднос рис, уселась поудобнее и начала его перебирать. Гюллюгыз не обратила внимания на ее неуважительное отношение ко мне; обе склонились над своими подносами, их руки быстро сновали, выбирая что-то из горки, насыпанной перед каждой.
Не зная, что сказать, я неожиданно спросил у Гюллюгыз:
— Ваша корова уже отелилась?
Гюллюгыз, не отрываясь от чечевицы, тихо ответила:
— Ты прекрасно знаешь, что наша корова яловая. — Мол, чего спрашиваешь…
Фирюза исподлобья посмотрела на меня и отчего-то покачала головой. Я не выдержал и со злостью бросил:
— В чем я провинился перед этим домом, что на меня здесь смотрят как на врага?!
— Можно вообразить, что тебя здесь ждут не дождутся! — У Фирюзы был резкий, скрипучий голос — С тех пор как ты стал морочить голову Гюллю, все у нас в доме идет прахом! Ноги бы себе лучше переломал, прежде чем идти в этот дом, чтоб у тебя подошвы жгло огнем, как только повернешь к нашим воротам! — Я опомниться не успел, как Фирюза обрушила град упреков на Гюллюгыз: — А ты тоже хороша! Нашла себе пару, нечего сказать, молокосос! Что ты возишься с ним? Да будь он проклят аллахом! Ведь слышала, как говорила Гызханум, что он хотел обесчестить ее Телли? Щенок, собачий сын, только крутится возле девушек старше себя!
Тут я обрел дар речи:
— Тебе, наверно, не дает покоя слава Гызханум? Хочешь стать клеветницей почище, чем она? Не стыдно? Зря ты лезешь в наши с Гюллюгыз дела, Фирюза-ханум. Завидуешь счастью младшей сестры? Тебя самое никто не берет, вот и льешь грязь на людей? — И, не давая сестрам опомниться, я крикнул самой Гюллюгыз: — А ты меня удивляешь! Не возразила своей сестре ни единым словом! Наверно, в ее словах есть зерна правды? — Я открыл дверь. — Ноги моей больше не будет в этом доме!
Не помню, как я добежал до своего дома. Молчание Гюллюгыз убивало меня. Я уже почти был уверен, что у нее новый жених, что она кого-то предпочла мне. Всю ночь я был словно в бреду: то мне виделось злое, ухмыляющееся лицо Фирюзы, то похожая на тень Гюллюгыз, то еще кто-то неизвестный. У меня голова раскалывалась от боли, я не знал, что предпринять. Одно мне было совершенно ясно: любовь моя к Гюллюгыз не проходила, я по-прежнему любил ее. Сердце разрывалось от боли, слишком многое напоминало мне Гюллю и мое недавнее счастье. Чтобы забыться, я принимался за домашние дела.