— Вы жаждете крови, как этого требует обычай. Видите в этом храбрость и мужество. Только вы очень ошибаетесь, мужество не в этом.
— А как же иначе? — громко крикнул высокий чернобровый парень, местный заводила. — Что ж, спокойно смотреть, как они стреляют в нас, или трусливо прятаться, чтобы избежать пули?
— Я предлагаю не прятаться, а точно узнать, кто стрелял, и наказать убийцу! Но не затевать братоубийственную резню! Жестокосердные сделали свое подлое черное дело, так не станем и мы убийцами!
В наступившей тишине прозвучал голос Абдулали:
— Но как нам поступить, Деде-киши?
— Мне нужно время, чтобы отправиться в Ильгарлы и узнать у тамошних аксакалов имена убийц. Но я должен быть уверен, что в Вюгарлы ружья повешены на стены! Мужчины займутся похоронами Махмуда-киши. По нашим обычаям, тело должно быть погребено сегодня же, а я пойду в Ильгарлы.
Вторая жена Махмуда-киши, молодая и красивая женщина, у которой лицо в знак траура было открыто, обратилась к моему отцу:
— Деде-киши, у нас просьба: пусть хоть один день он побудет у нас в доме гостем, а похороны перенесем на завтра.
К моему отцу обращались как к старшему!..
Ни следа от недавнего веселья. Все, что должно было украсить свадебные столы, перенесли в дом покойного. Всю ночь женщины, окружавшие тело, причитали и плакали, обе жены и дочери покойного снова рвали на себе волосы и царапали лица. Погребение состоялось только на закате, следующего дня. Село вышло проводить в последний путь хорошего человека. Последнюю молитву прочел Абдулали.
В тот же день вечером из Ильгарлы вернулся отец: убийцами Махмуда-киши были сыновья покойного Садыха: действительный убийца распустил слух, что виновниками смерти Садыха являются вюгарлинцы, вот и решили сыновья Садыха отомстить за отца. Аксакалы Ильгарлы обещали отцу, что поймают и приведут убийц Махмуда-киши в Вюгарлы после седьмого дня траура, который у мусульман считается священным.
И точно: после седьмого, поминального дня в Вюгарлы появилась процессия — впереди ехала арба, нагруженная мешками с зерном, за арбой гнали трех упитанных буйволиц и десяток баранов, на плече одного из девяти посланцев соседнего села был хурджин с чаем и сахаром. Вслед за посланцами, опустив головы, со связанными за спиной руками шли без папах сыновья Садыха. У них на груди болтались подвешенные за шею обнаженные сабли — знак позора: человек, проливший кровь невинного человека, приходит с обнаженной саблей, готовый принять смерть от рук родственников убитого. Но, по обычаям старины, этим правом родственники почти не пользуются, довольствуясь униженным раскаянием и позором виновного.
Так было и в этот день. Братья Махмуда-киши сняли с шеи своих кровных врагов сабли и развязали парням руки. Сыновья Садыха опустились на колени и так, на коленях, поползли к стоящим поодаль вдовам. Женщины подняли кающихся на ноги, показав этим, что прощают убийцам их тяжкий грех.
И снова прозвучала молитва — на сей раз молитва прощения. Посланцев Ильгарлы пригласили в дом покойного на поминки.
ПИСЬМО В БАКУ
Жизнь в Вюгарлы шла своим чередом. Но только я не находил лекарства от раны, которая была в моем сердце. Как и раньше, я поднимался с рассветом и отправлялся на горные пастбища пасти Хну или с отцом выезжал в поле косить траву, заготавливая корм скоту на зиму. Как и в счастливые дни, я стоял над обрывом за нашим домом под старой алычой, откуда хорошо видна белая голова горы Ишыглы. Но что-то изменилось во мне — жизнь потеряла для меня интерес. Все, что я делал, — делал по привычке, не ощущая ни радости, ни удовольствия. Спросят о чем — односложно отвечу. И худел, таял с каждым днем, одежда болталась на мне как на палке.
Мама решила, что меня сглазили, и упросила Абдула съездить в село Гызылджик, где, как говорили, появился дервиш, который пишет заклинания против хворей и недомоганий.
Но мне не помогла и молитва дервиша. Я старался не думать о Гюллюгыз, но мысли о ней ни на минуту не покидали меня. Я вспоминал все наши разговоры, встречи, нашу клятву. Пусть она нарушила ее — я верен клятве, и я буду любить Гюллюгыз до конца своих дней. Проходили недели, а я продолжал жить воспоминаниями о встречах с любимой. И даже находил утешение в том, что страдаю и мучаюсь от верности возлюбленной, которой забыт. Я жил в придуманном мною мире, а реальный мир казался мне далеким и призрачным.
Однажды я задержался над обрывом под старой алычой, надеясь увидеть свою любимую Гюллю. Но чуда не произошло, и я вернулся домой. Отец курил самокрутку. Мать приготовила чай, и только я подогнул колени, чтобы сесть рядом с отцом на палас, как она взяла меня за руку и, словно тяжелобольного, повела к низкому столику, за которым я обычно делал свои уроки.