Тревожные мысли не оставляли меня. Я так и не узнал, удалось ли матери испечь хлеб на садже. Сможет ли мой отец орудовать секачом? Я даже не знал, на чей луг привел стадо. Ко всему прочему, солнце стало жарить, я с трудом дышал, раскаленный воздух жег все внутри. Голова гудела.
Я поднялся и пошел вверх по склону холма, огибая край луга. Коровы и буйволицы насытились, улеглись, и теперь, лежа, пережевывали жвачку.
Я огляделся. Огромное поле никогда не знало сохи, и это — рядом с деревней, с полями беков. Если бы в наших краях было столько свободной, ровной и плодородной земли, мы бы горя и голода не знали, не поднимались высоко в горы за кормом для скота. У нас каждый клочок распахан, а у них вон сколько пустующей земли.
Солнце палило все жарче. Одна за одной коровы и буйволицы поднялись; продираясь сквозь кусты, добрались до протекавшего за ними арыка и забрались в него. Я тоже подошел, зачерпнул рукой воду, но пить не смог: очень уж неприятный был вкус у воды.
Когда солнце перевалило за полдень, стало чуть легче. А немного погодя повеяло прохладой. Стадо выбралось из арыка и, ломая кусты, двинулось в обратный путь. По дороге снова щипали траву, я не погонял их. Однако мне не терпелось поскорее вернуться, чтобы узнать, как там отец и мать. Мне казалось, что мы переменились за это время, и каждый из нас не мог дождаться вечера, чтобы снова собраться всем вместе.
Я пригнал скот к хлеву, когда солнце уже село.
У Бике-ханум меня ждала еда. Мехри налила мне стакан чаю. Я залпом осушил его, но жажды не утолил. Просить еще я постеснялся. Но Бике-ханум словно угадала мои мысли, сама налила второй стакан.
— Стеснительность — хорошая вещь, — сказала она, — но желудок не в ладу с ней. Когда ты не наелся или не напился, не бойся, спрашивай еще.
Бике-ханум и раньше мне нравилась, а тут я готов был служить ей от всего сердца. Она была очень красивая, красивее всех, кто встретился мне в доме беков. Гедек сказал, что она будто только что сошла со свадебного фаэтона. И действительно: черноволосая, сероглазая, стройная, хоть у нее уже было трое детей, с нежными щеками. От нее трудно было отвести взгляд.
Стемнело, когда я открыл дверь нашего домика. Горела лампа, но было сумрачно. Поломанное стекло не держалось, и его сняли. Фитиль чадил, воздух пропах гарью и керосином. Отец и мать сидели на коврике, с нетерпением ожидая моего возвращения.
— Ну как, сынок, тебе хватает еды? — Мать еще не успела опустить засученные рукава.
Я молча положил перед ней все, что она утром сунула мне в мой мешок.
— Днем я даже не вспомнил о еде, такая стояла жара, а вечером хорошо поел у Бике-ханум и чаю попил. А как вы? Как у вас прошел день?
Мать ничего не сказала, а отец махнул рукой:
— Будь проклят и бек, и его хлеб!
— Ты всегда советуешь нам быть терпеливыми, а сам не мог удержаться два дня, чтобы не поспорить с беком!
Оказывается, утром Алимардан-бек велел отцу запрячь быков и поехать на берег Куры за тонкими ветвями ивы — нужно подремонтировать хлев к зиме: перегородки кое-где повалились, в наружной стене пробоина, быки однажды выломились из хлева.
Конечно, за один день отец не мог научиться обращаться с секачом, а запрягать арбу тем более. У нас грузы навьючивают на лошадей и ослов. Он все это и выложил беку. А бек сказал, что нанимал батрака на работу, а не учить! Они поспорили? Дело завершилось миром (но сколько времени он протянется?): отца послали на другую работу, а за ивняком поехал Гедек.
— Знаешь, отец, раз уж мы пришли сюда, надо работать. Наверно, нам обоим следует поучиться рубить ветки секачом, а запрягать арбу совсем несложно, тебя ведь кони слушаются!
Я тут же пожалел, что начал поучать отца, — попробовал бы я это сделать в Вюгарлы! Но отец, ничуть не обидевшись, что ему советует молокосос, просто сказал:
— Запрягать надо было не лошадей, а быков.
— Деде-киши, — взмолилась мать, — когда говоришь с беком, начинай с доброго слова! Не превращай наше теплое место в ад, иначе нам не прижиться.