— Я отверг золото и серебро, — втолковывал ему Сиддхарта. — Я отверг яхонты, камни, словно бы налитые алой кровью печени. Я отверг могучих слонов и быстроногих коней. Отверг, потому что освобождения добивается лишь тот, кто победил алчность, кто отказался от всех страстей и желаний. Желания губят человека, и он, подобно бамбуку, гибнет от своих же плодов…
— Ты сказал — от всех страстей и желаний? — переспросил Моггалана.
— Да, от всех.
— Но, клянусь богами на небе и на земле, ведь желания бывают разными?
— Желания — это только желания. Пока они управляют нами, наш ум на привязи и подобен теленку, сосущему молоко матери.
— И только желания губительны?
— Губительны желания, а также губительны ревность и лихорадка страсти, — терпеливо разъяснял Сиддхарта.
Братья Нагасамала и Мегия замыкали шествие. Вчера, когда Сиддхарта произнес проповедь, копья сами выпали из рук жрецов. Маги почтили отшельника заклинаниями, призывая на него счастье в четырех четвертях мира и под двадцатью семью лунными созвездиями, а трое из них попросились в ученики. Жрецы, идущие позади Девадатты, были увешаны амулетами из змеиных костей, сухо бренчавшими при ходьбе.
— Ревность изгоняют, опуская в воду раскаленный топор, — заметил Нагасамала.
— А лихорадку переводят на шудрянку, — откликнулся Мегия. Он был очень похож на брата, только коса у него была чуть покороче.
Позади осталось несколько больших селений, где в зарослях пальм и бамбука прятались хижины с соломенными крышами. Дальше начались площадки для сожжения трупов. Усопшие, лежа в ряд на бамбуковых носилках, дожидались своей очереди на сожжение, а пока священная Ганга в последний раз омывала их ноги. Брахман с несколькими подручными складывал на берегу костер, чтобы потом развеять пепел мертвецов по реке. Жрец и его слуги не казались печальными, напротив, они выглядели довольными и даже подтрунивали друг над другом.
Ниже по течению десятки людей совершали омовение в мутной, серо-зеленой воде Ганги. Паломники были в белых одеждах. Внезапно послышались крики и хохот: тощая корова, то ли оступившись, то ли решив напиться любой ценой, заскользила по крутому склону и съехала в воду. Девадатта заметил среди купающихся двух прокаженных — они старательно поливали водой разлагающиеся части тела. Рядом женщины наполняли сосуды, тут же голышом плескались дети, кто-то набирал в рот воду и, дурачась, пускал ее струей. А по реке плыл пепел трупов, сожженных выше по течению…
Девадатте вспомнились широкие разливы Ганги, когда в период дождей река превращалась в бурный поток, подмывая берега, затопляя и забивая илом дома на окраине Бенареса. К счастью, это не отражалось на процветании города: стоило воде спасть, и люди вновь наполняли святилища и подступы к священной реке.
Сердце юноши забилось — к Ганге приближалось шествие празднично одетых жителей Магадан. Купальщики преградили им путь, но Девадатта был этому даже рад. Он с удовольствием разглядывал могучего слона со лбом, разрисованным суриком, который, подобно кораблю, плыл впереди толпы; он всматривался в лица паломников, несущих на плетеных подносах ароматные горы жасминовых венков, вслушивался в слова гимна, который распевали юные брахманы-ученики, и даже дряхлые кони, на которых сидели жрецы, были ему чем-то приятны.
Сиддхарта остановился.
— Взгляните на сей мир, подобный пестрой колеснице! — Он обращался ко всем четверым, но его глаза смотрели только на Девадатту. — Там, где барахтаются глупцы, у мудрого нет привязанности.
— А мне здесь нравится, — пожал плечами Девадатта. — Я вырос на берегу Ганги.
Сиддхарта нахмурил брови.
— Ты забыл, Девадатта: лишь тот, кто не оглядывается на свое прошлое, поистине благороднейший человек. В него не просачиваются ни страх, ни сомнение, как в дом с хорошей крышей не просачивается дождь.
— Это Срединный путь, о котором ты говорил? — уточнил Могталана.
— О да, — подтвердил Сиддхарта. — О да! — повторил он. — Мудрые идут этим путем; для них нет наслаждения в родном доме. Как лебеди, оставившие пруд, покидают они свои жилища. Где бы они ни жили — в деревне или в лесу, в долине или на холме, — любая земля им будет приятна… Мудрый никогда не привяжется ни к дому, ник родителям, ни к женщине, ни к ребенку, ибо любить чье-то тело с его слизью и мерзостью — значит подражать мухе, липнущей к падали.
Среди купальщиков были воины-кшатрии, почтенные служители Сомы с витыми шнурами через плечо, темнолицые крестьяне, худые, перемазанные золой аскеты и тучные старшины купцов; женщины, дети и старики; люди изящно одетые и абсолютно голые. Вся эта толпа, предвкушая купание, пела, смеялась и наблюдала за коровой, которая пыталась взобраться обратно на берег, но с протяжным мычаньем сползала в воду. Рослый кшатрий, толстый, с мясистым лицом и глазами навыкате, устал ждать своей очереди и с решительностью буйвола направился к воде, расталкивая людей. Большинство из них не доходило ему до плеча, и Девадатте подумалось, что такой здоровяк, взяв в руки палицу, сокрушит даже череп слона.