На поляне хозяйничали трое. В середине небольшого круга, обозначенного желтоватым порошком из молотых костей, сидел, расставив тощие ноги, старик с грязными рыжими волосами, заплетенными в косу. Бормоча заклинания, он тесал жертвенный кол. Рослый жрец, похожий на павиана, с руками, как туго набитые мешки, заправлял жиром светильники — они стояли на камнях, окрашенных киноварью. Единственной одеждой на жреце был кожаный пояс с подвязанной к нему тряпкой, а единственным украшением — ожерелье из усохших человеческих пальцев на волосатой груди. Третий бхайрав, человек с расстроенными соками тела, выпучив глаза, дул на костер.
— Эй, Рыбоглазый!
Волосатый жрец велел помощнику зажигать светильники. Человек, названный Рыбоглазым, запалил факел и стал обходить их по кругу; разгораясь, светильники трещали, издавая тошнотворный запах.
Он все видел, все понимал. В мире сансары не было ничего высокого, подлого, чистого или нечистого. Мир был только площадкой для игр Атмана; в этом мире не существовало ни врага, ни предателя, ни героя. Множественность мира была ложью, ибо была лишь одна Жизнь, одна Сущность и одна Цель. Не существовало зла и не существовало добра, не было удовольствия и не было страдания. Зло и смерть были только маской, в самой правдивой истине заключалась ложь, и самое нелепое заблуждение несло в себе искру истины. Пепел сожженных трупов и цветочная пыльца, темная бездна и слепящие переливы света были одним и тем же, и в каждой песчинке, в каждой крупице бытия была бесконечность и необъятность. Атман играл в мире, Атман забавлялся, подобно реке, но он уже понял его тайну, понял не на словах, а всем своим существом…
Рыбоглазый приблизился и, орудуя ножом, распорол на нем дхоти. Глаза бхайрава были мутными, как у куропатки, отведавшей яд, движения расчетливы и неторопливы, и он подумал, что, должно быть, так же тупо и деловито тот сдирает кожу со своих жертв. Нагнув ветку махуа, Рыбоглазый сломал ее, бросил в костер и палкой поворошил дрова; костер запылал, словно в него подлили масла.
…Обнаженный, с распущенными волосами, он был уложен на жертвенник Из порезов на его теле сочилась кровь, и раны расцветали красными цветами, словно бутоны кимшуки. Его голова была откинута назад, грудь и живот открыты. Он видел над собой ветки махуа, окрашенные багровыми отсветами. Одна из веток была обломана, и он знал, что сок еще не успеет сгуститься на месте слома, а жрец уже вспорет ему до нижних ребер грудную клетку и, усевшись на агонизирующее тело, вырежет пульсирующий лотос сердца. Потом бхайравы бросятся на него с ретивостью тигров, раздирающих труп коровы, и срежут куски мяса с его бедер, ягодиц и спины. Они будут пить кровь, плясать на углях, глотать пепел сожженной жертвы и медитировать. Однако сердце его было по-прежнему свободно от страха; он пребывал в потоке бытия, все части которого были захвачены общим движением и неизбежно взаимодействовали друг с другом. Находиться в этом месте, окутанном смрадом коптящих светильников, или в каком-либо другом — такие мелочи значения не имели. Он понимал, что сансары для него больше нет, сама сансара была наваждением, происками майи, волшебной иллюзии, переливающейся всеми красками дымки.
— Махадэви не ждет! Черная богиня не ждет!
Он понял, что значит окрик жреца, лишь когда его стащили с жертвенника и отволокли на прежнее место. Кажется, казнь откладывалась, но это было уже неважно. Он был отрезанным от страстей, опустошенным, увядшим для мира, как высохшее и лишенное запаха яблоко; он наблюдал за происходящим лишь краем своего сознания, равнодушно и отрешенно.
…Вот старик подошел к жертве, лежащей под баньяном, и обнажил ее… Вот он разразился громкой бранью: у мерии от страха опорожнился кишечник… Вот у ручья, куда оттащили несчастного, послышался вопль — это мальчик, осмелев от отчаяния, укусил Рыбоглазого… Вот бхайравы вливают в горло жертвы одуряющее зелье, и та обвисает на их руках… Вот старик, присев на корточки, натирает худенькое, ставшее податливым тельце желтоватой мазью… Вот на шею мальчика накидывают венок из алых цветов патали… Вот жертву кладут животом на каменное ложе… Для мальчика лет восьми-девяти ложе слишком огромно, кровь может не собраться в углублениях, и старик с Рыбоглазым спорят, как лучше разместить жертву на алтаре… Вот двое помощников размахивают трещотками из человеческих костей, а Ангулимала, хохоча, словно в него вселился десяток ракшасов, отплясывает вокруг алтаря, и пальцы ожерелья стучат по его волосатой обезьяньей груди… Вот жрец встает в середине магического круга и, подняв руки, начинает произносить заклинания, вызывая богиню Махадэви — ужасную, упившуюся детской кровью, но все равно ненасытную, с черным телом, повергающим во мрак все стороны света… Вот Рыбоглазый подает Ангулимале блестящую жертвенную секиру, похожую на жатку, а костер за их спинами полыхает так ярко, что можно разглядеть даже тонкую соломинку, лежащую на земле…