В наши дни история Гаутамы приобретает особую актуальность. Подобно Северной Индии IV–V вв. до н.э., мы живем в эпоху глубоких перемен и трансформаций. И, как древние индийцы, сталкиваемся с тем, что освященные веками традиции духовной практики перестали служить путеводной нитью в поисках глубинного смысла нашей жизни. Мы все больше ощущаем нечто вроде духовного вакуума. Как когда-то Гаутама, мы живем во времена политического насилия, ужасающие всплески варварской бесчеловечной жестокости то и дело врываются в нашу жизнь. К тому же постоянно усиливается психологический дискомфорт — чувство тревоги, ощущения одиночества и неудовлетворенности стали непременными атрибутами нашего общества. Размываются привычные жизненные ориентиры, распадается система ценностей. Все чаще нас охватывает страх перед рождающимся на наших глазах новым миропорядком.
Многие аспекты духовных исканий Будды созвучны духу нашего времени. Единственным источником знания Будда признавал личный чувственный опыт, абсолютизируя его, и этот скрупулезный эмпиризм чрезвычайно созвучен с прагматическим настроем западной культуры. А его требование интеллектуальной и личной независимости еще более усиливает эту близость. У тех наших современников, кому чужды представления о Боге как о сверхъестественной силе, особенный отклик вызовет то, что Будда отрицал наличие Высшего существа. Его духовные поиски сосредоточивались исключительно на познании собственной человеческой сущности, недаром он всегда настаивал, что его духовный опыт, и даже осознание высшей Истины нирваны, — вещь для человеческой природы абсолютно естественная. Тем же, кого отвращает нетерпимость некоторых форм институциональной религиозности, будут особенно импонировать проповедуемые Буддой сострадание и милосердие.
Вместе с тем в личности Будды можно усмотреть и своего рода вызов всем нам — ведь действовал он куда радикальнее, чем готово большинство из нас. В общественной жизни сейчас исподволь укореняется новая традиция, которую иногда называют позитивным мышлением. В самом худшем своем проявлении это такой оптимистический настрой, который узаконивает инстинктивное желание отгородиться от житейских невзгод, отрицая, что мы сами и мир вокруг нас полны боли. Это означает отринуть милосердие и заключить душу в оковы бессердечия в надежде обеспечить себе эмоциональное благополучие. У Будды, однако же, вряд ли было время на подобные экзерсисы. Напротив, он был убежден, что духовная жизнь начинается, только когда человек раскрывает душу навстречу страданиям окружающего мира, осознает, сколь они повсеместны в жизни человека, и учится ощущать боль других, даже тех, кто чужд ему по духу. Верно и то, что многие из нас не готовы к тем высотам самоотречения, до каких возвысился Будда. Умом мы осознаем, что эгоизм — это плохо. Известно нам и то, что все великие мировые религии — и не только буддизм — требуют подняться над собственным эгоистическим самосознанием. Но в своих усердных поисках освобождения — хоть в религиозном плане, хоть в житейском — мы лишь укрепляем осознание собственного эго. Многое из того, что считается религиозным, на самом деле призвано «подпереть» и усилить наше эго — то самое, к забвению которого призывали основатели вероучений. Пребывая в шорах своих заблуждений, мы думаем, что личность вроде Будды, которая окончательно и не без жестокой внутренней борьбы истребила в себе самые корни эгоизма, непременно должна была превратиться в существо бесчувственное, мрачное, лишенное искры юмора и веселости.