Входящий в Сангху, отвечая на вопрос: «Не отрицаешь?.». — говорил сурово: «Нет, не отрицаю…» Среди них были кшатрии и ваисии, аскеты, бритоголовые, в желтых лохмотьях, сделавшиеся братьями и в почитании слабого, хотя бы и вчерашнего чандалы обретшие если и не успокоение, то отраду для сердца, возжелавшего любви. Они часто покидали свои жилища, а то и пещеры, взяв кружки для подаяний и деревянный посох. Иной раз люди поступали с ними жестоко, подталкиваемые браминами, оскорбляли, но и тогда в темных лицах бхикшу не было неудовольствия, все ими принималось с покорностью. Они и посреди шумного многолюдья умели сосредоточиться, вдруг точно бы закаменевали, ища созерцания… В новолуние монахи собирались вместе, и тогда наступало время покаяния, и всяк из них проявлял искренность, ничего не утаивал. Когда же сотворялось противное этому, что-то происходило с людьми, и они уже не верили неповинившемуся, и тот вынужден был уйти из Сангхи. Отказавшиеся от богатства, приобретшие высшую духовную чистоту, они становились приближенными к архатам и все вокруг точно бы обретало дивное сияние, когда они говорили:
— Прибегаю к Будде, прибегаю к Дхамме, прибегаю к Сангхи, как к разрушителям моего страха перед жизнью. И я восстаю из тьмы и вижу свет. Я хочу очистить сердце. Я жажду очищения подобно тому, как обожженный горячим солнцем жаждет глотка воды.
Татхагата вздохнул, он знал: все же есть среди людей, прислонившихся к Сангхи, и те, кто пришел не по сердечной устремленности, и он сказал:
— Если ткань грязна, то как не погружай ее в синюю, желтую или зеленую краску, цвет будет нечистым. Если сердце не открыто для добрых дел, мое учение не примется им. Человек нищ не потому, что носит желтую одежду. Но он и то, и другое, и третье сразу, если сердце его тянется к свету.
Татхагата со вниманием поглядел на учеников, на Яшаса, на тех, кто стоял рядом с ним:
— Есть три вида человеческого деяния. Это — слово, поступок, мысль… Что губительнее для души человека? Нет, не слово и даже не поступок, а мысль. Злая мысль преследует его, подобно тому, как колесо повозки тянется за копытом коня. Бойтесь недоброй мысли, о, почтенные!.. Но если человек говорит и действует, подчиняясь благой мысли, счастье будет сопровождать его, как собственная тень.
3
Брамин Джанга стоял в толпе, когда Татхагата говорил, обращаясь к Ананде, но его слышали все:
— Я не первый Будда, кто пришел на землю, но я и не последний. В свое время восстанет другой Будда, и в нем соединится тайная сокровенность и высшее озарение. Он будет одарен необычайной мудростью, ум его вместит Вселенную. Он станет повелителем духов и всех живущих на земле. Он откроет людям ту же истину, что и я… Он укрепит Закон, осиянный благим озарением. Он возвестит начало праведной жизни, совершенной и чистой, и эта жизнь будет похожа на ту, о которой говорю я. У него появятся тысячи учеников, в то время как мои исчисляются сотнями.
— Как люди узнают его? — спросил Ананда.
— Имя ему Майтрейя, — сказал Благословенный. — Будда сострадания и любви. Он мой преемник на земле.
Брамин Джанга слушал, и лицо его делалось все напряженней: то, про что говорил Татхагата, было чуждо ему, он не принял в свое время три его проповеди, и не потому, что они были никому не надобны, они стали учением и распространились по земле, он понимал, они упали на благодатную почву и прорастут и окрепнут, и легшее в них слово повторится во множестве и возлюбится людьми. Он не принял проповедей Татхагаты потому, что они обесценивали его жизнь, как бы утверждали, что она ни к чему его не привела. Это было плохо, он не однажды слышал, как в общинах, что созданы по слову Татхагаты, часто говорили про старого человека, коль скоро тот проявлял неспособность понять новое учение: «Он тщетно стар…» Монахи говорили: «Он тщетно стар…» — про кого-то еще, а ему казалось, что это относилось к нему, и в нем все обмирало, возникало несвойственное ему ощущение собственной уязвимости, думал, а что если они правы?.. Но тут же прогонял эту мысль, да ненадолго, через какое-то время противно его желанию она появлялась опять и дразнила… Она особенно мучила, когда он видел Татхагату. Первое время он пытался противиться этому, случалось, преграждал дорогу Просветленному и вступал в спор с ним… Намеренно старался вывести Татхагату из себя, задавая вопросы, которые могли бы смутить его. Нередко спрашивал: «Что есть мир? Есть ли у него конец и где начало ему?.». А то вдруг интересовался, где пребывает архат после того, как поменяет форму?.. Знал, Татхагата не отвечал на такие вопросы, точно бы предполагая, что в его молчании и заключен ответ, но слушателю зачастую мнилось, что ему нечего сказатаь… Джанга сделался стар, но не тщетно, он научился понимать в людях и мог подействовать на них, и они сами незаметно превращались в невольных его помощников. Ему помогало то, что он знал те десять вопросов, которые в свое время сформулировал Татхагата, полагая их ненадобными человеку, жаждущему спасения. Эти вопросы про то, тождественна ли душа телу, бессмертен ли познавший истину?.. Благословенный не отвечал на такие вопросы, как не отвечал на многие другие, считая их не нужными людям, излишними в стремлении к освобождению, они ничего не дают, зато в состоянии помешать созерцанию. Татхагата полагал, что людям нужно знать лишь то, что помогает освободиться от страданий, а не устройство жизни, которая сделалась для них темницей. Что проку от знания, если оно ни к чему не ведет?.. Джанга тоже считал, что человек бессилен постигнуть сущее, слаб ум его и воля. И он мог бы сказать подобно Просветленному: «То, что я узнал и о чем не поведал вам, о, мои ученики, гораздо больше того, о чем поведал…» Но, если Татхагата не желал открывать людям знание о предмете, полагая его излишним, не подталкивающим к отрешению от земной жизни, к Нирване, то Джанга считал любое знание, почерпнутое не из Ведов, ненадобным людям и жестоко порицал тех, кто тянулся к нему.