Татхагата любил путешествовать и по земле, он и ученикам наказывал не задерживаться на одном месте, чтобы не оскудевало душевное, от благости, начало в человеке, чтобы не растеривал он в себе нечто мягкое и сердечное, не утомлял душу ленью и безделием. Татхагата не однажды ходил через пустыню Санди в те страны, что лежат за нею. Он бывал мучим жаждой и жарой, тело, покрытое желтым рубищем, делалось угольно-черным, а глаза, обычно блещущие голубизной, точно бы затемневали. По многу дней он не видел в большом неподвижном небе ни одной птицы, приходила мысль об этой неподвижности, и он, всегда ратующий за успокоенность и воспринимающий чуть приметное движение с настороженностью, хотя бы это было лишь шевеление ветвей в деревьях, тут не умел разглядеть и намека на тихую умиротворенность, в неподвижности ее не ощущалось, обозначалось другое: дремлющее стремление к разрушению, которое часто и происходило, когда все в пустыне страгивалось, песок оживлялся, опутывался вокруг ног и трудно было сдвинуться с места… Упадала темнота, от былой неподвижности неба не оставалось и следа, там все сталкивалось, разбивалось, текло… Однако ж не разу в нем не то что в душе, это просто невозможно, дух его во всякую пору, не ропща и не ища благополучия, оставался тверд и спокоен, а и в теле, которое бывало порой сильно измучено, и живого места не углядишь, сплошь в болячках и ссадинах, не возникало желания все бросить и не подвергаться лишениям, найти уголок поуютней и проводить там время с учениками, неторопливо раскручивая нить разговора и не думая про то, что на земле так мучительно и горько и суляще погибель живому. Нет, у него ни разу не возникало такого намерения, да и не могло возникнуть, ум и тело его, а не только дух, освободились от желаний. Он ступил на тропу Бодхисатвы, а не Будды, хотя это было бы проще: найдя тропу к освобождению, ничего больше не держать в голове, думать лишь о себе, о собственном спасении, о пребывании в Нирване. Но он не мог поступить так, все, что он пережил: голод и людское непонимание, разочарование в жизни, — подтолкнули его к людям, к тем, кто ждал и надеялся, был терпелив, и он пошел по земле, и ученики его тоже… И всяк из них нес людям свет Дхаммы. И да будет она открыта каждому, кто потянется к ней, истосковавшись по доброму слову во враждебной ему жизни! Бодхисатва все отринул для высшей цели, избравшей его своим носителем, одно он не мог хотя бы отодвинуть от себя… страх перед жизнью, неверие в нее, в какой бы форме она не проявлялась, казалось, она способна лишь рожать боль и несчастья… И все в нем зачастую противно его воле намеренно отодвигало от нее, охраняло, вот и в те поры, когда проходил по пустыне Санди, он как бы видел и ее, огромную, а не только то, что встречалось в пути. Впрочем, изредка и он углядывал нечто белеющее в песках, но не мог предположить, что это кости несчастных, кто не осилил пути и упал… И это было благо, мысли Просветленного оставались незамутненными. Он доходил до города Кхотень и там беседовал с учениками, которых еще не встречал, но знал, что они есть, не однажды прозревал их в своих размышлениях и даже говорил с ними, чаще про то, что ему ближе не тот, кто рядом с ним, а кто, находясь в отдалении, возжег свет Дхаммы в сердцах и повел людей к освобождению, не печалясь, что один, и понимая, что с ним Колесо благого Закона.
Татхагата однажды побывал и в тех местах, где обрываются горы и начинается гладкая ледяная равнинность. Здесь как бы все оцепенело и уж не стронется с места, вдруг да и замечал черную птицу на кургане, и в ней угадывалась оцепенелость, нередко птица и вовсе не подавала признаков жизни, так угнетающе действовал на нее холод, если даже странник и оказывался вблизи нее. Она была точно камень, хотя и не поменяла форму, желтые круглые глаза ее посверкивали. Она признавала в нем Просветленного, она и сама стала частью его, отсюда окаменелость и безразличие ко всему на свете.
Татхагата миновал равнинные места с островерхо темнеющими юртами, в них жили узкоглазые угрюмые люди, впрочем, они не замедлили признать в нем Учителя, точно бы уже давно ждали его, со вниманием слушали Бодхисатву. А он духом обозревающим небеса, светлеющим во тьме земли прозревал, что минет время, и эти суровые люди примут Дхамму и не отступят от открытого им Закона и в упрочении его обретут благо. Потом он поднялся в горы, они ни в чем не уступали Гималаям, снежные вершины высоко вознеслись над землей и взблескивало над ними что-то точно бы не от мира сего. Татхагате, как бы раздвоившемуся, отодвинувшему от себя свою, от сущего, огромность и сделавшемуся обыкновенно смертным человеком, подумалось, что они истомлены от пития жизни, она не в состоянии дать им ничего, разве что собственную скудость и охуделость. И он остро пожалел эти вершины, они, хотя и дышали и жили, но дышали и жили как бы в половину своего существа, что-то сдерживало их, утесняло…