Однажды он сидел на берегу реки и смотрел в прозрачную посверкивающую воду, чудно было искать что-либо на дне, видимом ясно. Камни на дне дивные, точно рукотворные дворцы, при желании и людей разглядишь, они пока неподвижны и каменнолики, точно бы задумавшиеся про что-то… Но минет время, и все тут зашевелится, оживет, и начало тому уже теперь можно угадать в перемене, что совершается в природе. Татхагата отчетливо ощущал эту, даже и в неподвижном камне живущую переменчивость, словно бы она и существует в мире, и все от нее. И нет ничего другого, чему бы так яростно поклонялись живущие. Вот и камни на дне… Теперь они напоминали не дворцы, а мрачные скалы, зависшие над зеленой солнечной долиной, в ней еще светло и наполнено покоем, но уже зрится начало конца, вот стронется земля и сдвинутся скалы, упадут в долину и накроют… И тьма сделается заместо жизни.
Татхагата показал ученикам на воду и спросил, что они там видят, и те отвечали, но лишь Ананда углядел в ней сходное тому, что открылось Татхагате. Благословенный знал, отчего так? Ананда ближе всех душе его.
— Так и то, что мы принимаем за истину, — сказал Татхагата. — У каждого она своя, хотя есть тут и общее, это устремленность к свету. В нем нуждаются люди и звери, птицы. — Он помолчал, задумавшись. — Я говорю, истина не есть ярко горящее солнце, она больше похожа на угасание, медленное, превносящее в душу холод. А так ли уж страшен холод, коль скоро не отодвигает нас от умиротворенности? Я принимаю Нирвану как растворение в пространстве, как слияние с ним, как продвижение по нему, огромному и неподвижному. Как сопричастность к Атме. Про меня говорят, что дух мой силен. Это так. Я умею уходить из человеческой оболочки и пребывать в иных мирах, в это время в теле моем ничего не меняется, все так же энергично и устремлено к свершению земного деяния. Но я не хочу, чтобы вы походили на меня, и я говорю лишь то, что приближает к Нирване. Я не хочу, чтобы вы понимали ее так же, как и я. У каждого должно быть свое понимание и слияние с сущим, нет ничего неизменного, и неподвижность есть продвижение к истине. Помните, сопричастность к гармонии, обретение этого благого состояния не исключает активности духа и не задвигает ее, скорее, наоборот, предполагает…
Татхагата прошел в пещеру, опустился на сырую холодную землю чуть в стороне от разверстого, тускло взблескивающего в предвечерьи каменного входа в нее. Небо уже не было светлое и изглубленно далекое, как бы приблизилось к земле, заметно потемнело, укрупнилось, начался сезон дождей, этот сезон был долог и скучен, люди сходились отовсюду к монашьим кельям, были среди них те, кто потянулся к Просветленному сердцем и надел желтый халат, но были странники, привлеченные людской добротой. И все они собрались у входа в пещеру и ждали Благословенного. Предвечерье было временем Татхагаты, в эту пору он обращался к людям со своим словом… И вот он вышел и начал говорить, голос его был тверд, спокоен, и на сердце у людей стало несуетливо и мир уже не казался суровым и холодным, а жизнь не была обременительна и бесцветна, ни к чему не подвинутая…
— Что бы ни говорили о вас, о, мои ученики, и те, кто хотел бы стать ими, справедливо или нет, умно или глупо, с уважением ли, со злобой ли, приучайте себя не обращать на это внимания, вы должны оставаться спокойными в любом случае, а ум пусть пребывает в чистоте и незапятнанности. И пусть с ваших уст не сорвется худое слово. Вы должны быть добрыми и сострадательными, научитесь и жестокого человека окружать добротой, и вы заметите, как изменится он… Я хотел бы видеть вас, о, мои ученики, свободными от недоброго и гнетущего чувства, к согласию с миром склоненными!.. И да будет так!
Монахи слушали Татхагату, а потом, разбредясь, занялись своим делом, кто-то начал лепить из мягкой глины, отыскав ее недалеко от речного берега, образ Просветленного, ища в нем нечто от сущего, не подверженное перемене, выбирая все, что возвысило бы Учителя, подняло на высоту необычайную, а кто-то стал припоминать, что в разное время говорил Владыка благого Колеса, и со старанием записывал легшее в память, и удивлялся и восторгался глубинности мысли, которая открылась неожиданная за обычным словом, а кто-то, приблизившись к озарению и почувствовав в себе вероятность открытия истины, подобно тому, как мать вдруг ощутит в теле зарождение новой жизни, про которую вчера еще понятия не имела, сделался бледен и вдохновенен и поспешил отыскать надобное ему уединение и как бы окаменел и стал ни к чему не касаем, только к освобождению, еще отчужденно далекому, все же поманившему хотя бы и лучшей кармой. Но кто сказал, что лишь те, кто с лучшей кармой, возвысятся, а другие не отыщут спасения?..