Так и пребывали монахи день за днем, которые походили один на другой, но эта похожесть не угнетала, гораздо неприятней оказалось сознавать себя мало в чем отличаемым от собратьев, всяк из-за долгого сидения в сезон дождей воображал себя познавшим немало и достигшим некой меты, что принадлежала лишь ему и вела к очищению кармы. Но тут это, хотя и никем не высказываемое, но живущее едва ли не в каждом, ничего не значило, Владыка ни про что такое не желал знать и отворачивался, если кто-то становился особенно настойчив. Все они, и шепчущий что-то, должно быть из Священного Писания, Упали, и каменно твердый духом и телом Коссана, и Магаллана, вдруг открывший в себе что-то от иного мира, не могущее принадлежать обыкновенному человеку, а лишь тому, кто обладает способностью проникать в пространство, и даже тихий Сарипутта, начиненный добродетелью и через нее, отовсюду видимую, достигший земной мудрости, все они таили в себе нечто не от души исходящее, отчуждающее от людей. Впрочем, одно дело — хотеть отличаться от себе подобных, и другое — достичь этого. Подобное желание не подчинялось им, истачивалось, ослаблялось, стоило ему соприкоснуться с Татхагатой. Но лишь Ананда понимал про это желание, умирающее от соприкосновения с Благословенным. Оттого и понимал, что не дорожил им, было оно чуждо ему, все, что он представлял из себя и что являлось частью Татхагаты, предполагало иное, было мягко и слабо и ни к чему не влекуще. Нельзя было найти определение этому чувству, попытаться что-то осмыслить в нем. Гибкое и сильное, оно все ускользало, обрывалось, откалывалось… Но, и сделавшись пылью, не исчезало и серебристое тело было наблюдаемо зрением души.
Невозможность достичь полной отличаемости от себе подобного, которая вначале была мучительна, со временем утратила свое значение, притупилась, стала не так остро обозначаема. Впрочем, это произошло не само по себе, а под воздействием того, что вершилось в людских душах. Понемногу обвыкаясь с новой жизнью, которая обладала свойством открывать в человеке прежде утраченное, углублять и разнообразить душевное движение, всяк из монахов научился находить удовлетворение не в чем-то особенном, а даже и в долгом сидении, зачастую неподвижном, чтобы хотя бы тут быть похожим на Учителя, подталкивающим к размышлению. Многое открывалось им заново, и надо было обладать изрядной волей, чтобы распахнувшееся перед ними не захлестнуло, не сдвинуло с обретаемого умиротворения. И, наверное, не каждому удалось бы достичь своего, если бы Просветленный не старался помочь тому, в ком замечалось смущение. Но он помогал, и люди счастливо одолевали открывшееся, которое нередко было отчим домом и прежней их жизнью, все еще дорогой сердцу. Он умел быть понятым и доступным каждому, случалось, говорил ослабевшему от многодневного сидения и начинавшему утрачивать способность к совершенству:
— Силы, которыми обладает Будда, обкновенны, тут нет никакого чуда, чудо обычно идет от нарушения извечного порядка и противно природе. Сверхъестественные способности Будды в сущности не имеют отдельной от природы силы, они часть ее, ею подвигаются и подводятся к пониманию. Истинно говорю: человеку так же свойственно выявлять свои способности, как птице летать, а рыбе плавать. Дерзайте, о, монахи, и да будет свет созерцания с вами!
Но бывало, и эти слова не помогали, и человек, обжегши душу о смущение и ощутив колебание, точно бы он уже ни на что не способен, а лишь на жалкое земное существование без одоления плохой кармы, не мог снова обрести себя, и тогда Татхагата негромко, точно бы с сомнением в голосе, говорил:
— Те, кто полагает, будто Учитель знает все и все понимает и обладает безграничной мощью провидения, те люди не догадываются, кто я и зачем я?..
Он говорил так, и человек успокаивался, возникала мысль, коль скоро и Просветленный, случается, пребывает в состоянии сердечного напряжения, то уж мне-то отчего бы не почувствовать на сердце утесненность?.. Кажется, именно через эту мысль возникало между людьми единящее их: та схожесть, которая сделалась неприятна монахам, скоро была отодвинута ими, появилась другая схожесть, она не отстраняла людей друг от друга, не была никому в неприятие, выражалась в доброте, что открылась в человеке, в ней ничего особенного не обозначалось, она и раньше не чуждалась их, все же, отметив ее, человек заметно оживлялся, и свет от него упадал на другого… И всяк отмечал ее у соседа, а не у одного себя, и становился пуще прежнего светел ликом и участлив к ближнему. И не только Сарипутта или Упали, для кого проявлять чувство добросердечия хотя бы и к поникшей травинке на тропе, уже давно привычно, а и внешне суровые Магаллана и Коссана поддались этому чувству, и в лицах у них промелькивала добрая улыбка, они отворачивались и старались, чтобы никто не заметил перемены в них, но отринуть ее не хотели. Та перемена по душе им. Подвинутая Татхагатой, она осветила их, приблизила к совершенству. В чем оно?.. Однажды Просветленный, подведя монахов к бамбуковому дереву, взял в руки пригоршню листьев и сказал: