— Никогда прежде ненависть не прекращалась ненавистью, лишь доброта прекращала ее.
Он видел людскую жестокость, огромную и страшную, которая совершалась не в призрачном далеке, а на отчей земле, отчего душевная горечь, всколыхнувшая все в нем, казалось бы, устойчивое и неподвластное ничему, лишь сущему или же от слияния с ним происходящему, стала еще больше.
Ученики не понимали, что с ним, но никто не проронил ни слова, что-то в облике Просветленного, осиянное изнутри его самого утекающим светом, подсказывало, что не надо этого делать.
— Это Мара… — спустя время отчетливо сказал Татхагата. — Теперь я понимаю, это Мара…
Небо было розовое, и земля уже не светилась зелено и ярко, а потускнела и тоже приобрела мертвенно розовый окрас, стоял стон и слышен был людской крик, в нем соединились отчаяние и страх. В какой-то момент Татхагата увидел слабое сухое деревце и вспомнил… Садовники хотели срубить его, но он не дал, и оно так и стояло — в укор живому лесу, в предупреждение ему. И вот теперь деревце, вспыхнув, растаяло тонкой свечкой. Виделось и другое, но странно, что уже нельзя было сказать ни про что конкретно.
Татхагата поднялся с земли и медленно пошел дальше, так ничего и не объяснив ученикам, он сказал об этом позже, и в глазах у него появилось что-то грустное и усталое, и это сделалось соседствующим с кротостью и мягкостью, что отмечалась и уже давно стала как бы им принадлежащей.
8
Татхагата говорил: «Нет никакой заслуги того, кто дает золото, думая, что дает камень…» И при этом неизменно добавлял: «Истинно говорю, из того, что было, создается то, что есть. Все живущее подчиняется карме. Любое злое действие приносит страдание породившему его. Кто что сеял, то и жнет…»
Мысль Татхагаты о неуничтожаемости человеческого деяния, хотя и часто высказываемая, не приелась, не забывалась и на малое время, все же что-то здесь иной раз не принималось во внимание монахами, и тогда в них точно бы сдвигалось что-то, становилось не по себе, и это часто отмечали Ананда и Сарипутта, и надо было напрячься, чтобы странная, на первый взгляд, беспричинная неприютность отступила, а потом и вовсе исчезла. Да, неприютность скатывалась с души, но смущение оставалось, точно бы совершено ими что-то противное Просветленному, в отрицание его мысли. Эти монахи были довольно разные, и сущее они принимали по-своему, Ананда, к примеру, как что-то огромное, единое в извечном устремлении, про которое не надо знать смертному и тянуться к пониманию его, а Сарипутта невольно, часто и от себя независимо, рвался к узнаванию в сущем хотя бы и малости, и, когда так случалось, не скрывал удовлетворения. Коссана и Магаллана чувствовали при этом одинаковое смущение, и это выводило их из единого ряда и не было в усладу им, они не хотели бы ни в чем отдаляться от братьев, и не потому, что сознавали пагубность возвышения над людьми или хотя бы над земной малостью, отобразившейся в бледной ли лесной травинке, в мошке ли, когда утеривается ощущение слитности с сущим, слиянности с ним, они не хотели этого потому, что такое возвышение было противно всему, что они из себя представляли, их пониманию собственного предназначения. Все же смущение в Магаллане чуть раньше, а в Коссане чуть позже отступало и замещалось привычной верой в Татхагату.
А что же он сам?.. Наблюдал ли в учениках пускай и незначительное отклонение от пути, по которому шел?.. Конечно, наблюдал, но, и отмечая что-то, старался понять человека, его устремленность и находил в ней по прошествии времени не просто тягу ко вдруг открывшемуся и поманившему легкостью и скорой осуществимостью, хотя она чаще несла в себе это, от слабости души человеческой, но и страсть к гармонии, обычную для сердца, ищущего успокоения, которая способна соединить все в мире, давая одному больше, другому меньше, однако ж никому в унижение или в обиду, со строгим предназначением всякой твари на земле. И Татхагата говорил о гармонии, о необходимости мудрости и сострадания, о тесной их соединяемости.
— Милосерден тот, кто ищет путь к спасению не только для себя, — говорил он. — Кто умеет посадить деревце, которое, поднявшись, даст тень и прохладу людям… кто выращивает цветы и дарит их детям… кто помогает нуждающемуся. Этот человек ближе всего к Нирване.
Ученики Просветленного, стремясь к совершенству, но и понимая, что оно недосягаемо и доступно лишь Татхагате, все же старались оказаться вблизи него, на подступах, искали в себе то, что подтолкнуло бы к совершенству, потому так внимательно слушали Учителя, бывало, и отыскивали в душе несравненное… Преуспевал Магаллана, он уронял из души чудное, в привычном людском представлении невозможное, как бы сроднившееся с небесными силами. Мало в чем уступал ему Коссана, он искусно владел телом, вдруг делался точно камень, холоден и недвижим, в глазах застывала отчужденность от живого мира, и можно было подумать, глянув на него, что человек поменял форму.