— Что происходит? — хотелось спросить царевичу, и он, кажется, спросил. Услышал ответ Джанги:
— Отец мой поменял свою сущность, а эта женщина — его любимая жена, и она уйдет вместе с ним… Так повелел отец.
Сидхартха видел, как люди подошли к костру, оттесняя от себя молоденькую женщину. Она теперь и вовсе сделалась чужая среди них и что-то кричала, слезы бежали у нее по щекам. Тянуло приблизиться к ней, утешить, но разве растолкаешь толпу, огромную и черную, и вот уж перед глазами у царевича была только толпа и костер, а в ушах еще долго стоял тонкий, пронзительный, все сминающий крик. Уже не было нигде молоденькой женщины и неподвижно лежащего на земле человека, говорил Джанга:
— Вот и все… Они ушли…
Он говорил так и почти с неприязнью смотрел на Сидхартху, царевич не понимал причину этого и смущался. Он смутился еще больше, когда неожиданно в небесной тверди над брамином заметил колеблемый ветром облик всемогущего Мары. Говорил Мара:
— Мы с ним… И мы против тебя… Мы против Агни и дэвов. С нами чаша желаний, мы любим испить из нее и насладиться жизнью. А ты нет… ты другой…
Сидхартха закрыл глаза и постепенно все перед ним, прежде яркое и сильное, побледнело, отступило, измельчилось, соединившись с земной сутью и с небесной твердью, с тем, что обреталось между землей и небом. Он расслабился, в лице что-то дрогнуло, стронулось, на высоком лбу выступили странно блестящие, точно бы посеребренные капли пота.
— В мире идет борьба, — сказал Сидхартха. — И вокруг нас и в нас тоже идет борьба.
Он сказал то, о чем думали молодые кшатрии.
Появился Девадатта. Увидел сидящего под деревом царевича, тот еще не поднялся с земли, и глаза у него не сделались, как обычно, спокойными, в них жило напряжение, которое, впрочем, постепенно таяло, обуживалось, тускнело. Девадатта разглядел это напряжение, а потом приметил возвращение к царевичу присущего ему душевного состояния. И это не понравилось. Надо сказать, что это во всякое время было ему неприятно, как бы отделяло царевича от людей, возвышало над ними. И хорошо бы, если бы лишь возвышало, что же тут особенного, коль он появился на свет в царском роду, другое обижало Девадатту, то, что царевич как бы не замечал удивительной меты — следствия его рождения, он словно бы ничего не знал и оставался ровен и равнодушен к почестям, которые воздавались ему.
«Отчего так?.. — нередко думал Девадатта. — Отчего он живет как бы не в этом мире, в другом?.». Бывало, ему приходила мысль, что двоюродный брат только делает вид, что ничем не интересуется, а на самом деле преследует какую-то цель. Но шло время, и Девадатта вынужден был признать, что ошибается. Сидхартха живет так, как считает нужным, и в спокойном и ровном существовании находит удовлетворение. Сам-то Девадатта сроду бы не смог так жить, в душе у него все сталкивается, сшибается, и нет там покоя, одна постоянная, не утихающая устремленность куда-то. Все в нем смутно и темно, и он не всегда вершит то, что желал бы, точно злые духи сбивают его с пути. Наверное, в нем есть и от них что-то стойкое и упрямое. Почему бы при одном взгляде на Сидхартху в его душе рождалось откровенно неприязненное, физически ощущаемое отношение к нему?..
Девадатте нравилось происходящее в жизни, и он не хотел бы отделять зло от добра. И то и другое в его представлении существовало не на особицу, а взявшись за руки. Он принимал все в целости, не стремясь познать злое начало жизни и не дорожа добрым, как бы предполагая неизменность бытия. Так происходило потому, что зло встречалось Девадатте не по отношению к нему, было отдалено от него и воображалось не реально существующим, а как бы вознесшимся над жизнью. Приблизить же его к себе силой чувства Девадатта не стремился. Этим он отличался от Сидхартхи, во всем пытавшимся отыскать причину.
Девадатта был ниже царевича ростом едва ли не на голову, но в плечах крепок и руки имел большие и сильные, случалось, любовался ими и своим натренированным телом. Делал это так откровенно, что приводил в неловкость Ананду и Арджуну, тоже физически не слабых людей, уже теперь умеющих владеть оружием и стрелять в лет из боевого лука, натянув тугую звонкую тетиву. Они говорили Девадатте, что незачем выставлять себя. Тогда он вызывал их на поединок, и они, запамятовав про все, совсем по-мальчишески возились на лужайке возле пруда или в темном прилесье, под тяжелыми бамбуковыми ветвями, где не так обжигало яркое солнце. В этих поединках победителем чаще выходил Девадатта. В такие мгновения он дерзко смотрел на царевича, похваляясь перед ним, но ни разу не вызвал его на поединок: смутная и неясная, невесть из чего состоящая, из какого таинственного вещества, преграда вырастала перед ним и не давала сразиться с царевичем. И это раздражало Девадатту и накапливало неприязнь. Наблюдалась в нем неприязнь и теперь, когда он посмотрел на царевича, уже поднявшегося с земли и подошедшего к нему со словами: