Придя во дворец, Сидхартха заболел и долго пребывал в состоянии забытья, которое, однако ж, не давало угаснуть наблюдению. Выздоровев, он еще какое-то время находился в тяжелой задумчивости, хотя увиденное уже не открывалось полностью, а как бы занавесилось шторой. Вроде бы и промелькивает там что-то, однако ж не скажешь с уверенностью, что там не пусто… И вот теперь то, давнее увиделось отчетливо и остро, так остро, что это вполне могло исходить от тех закровенелых обрубков, павших в борозду. Сидхартха, находясь в сильном волнении, сказал:
— О, Боги, отчего Земля и все сущее на ней подвержено мучению, отчего нигде и никто не обретет покоя?
В душе у царевича точно бы горячо сделалось, точно бы огненный дух забился в нем и все искал пути освобождения от страданий, которые, теперь он знал это, одни и правят миром. Но как же найти те пути, когда нигде в пространстве они не отмечены? Да что там говорить о метах, пускай и едва обозначаемых, если эти дороги никем еще в мире не увидены, они лишь прочертились в мыслях Сидхартхи и не обрели реальности. Да и не станет ли так, что те два начала так и не соединятся, и некому из людей будет потянуться за Освободителем, потому что не будет и самого Освободителя, и мысль о нем в народе заглохнет, превратится в пыль и унесет ее северный ветер?.. Кто скажет, что не совершится по предугадываемому, или есть что-то в народе, способное не дать развиться предугадываемому холодным и недобрым умом, и потянется все в нем, открытое свету и грядущему, очищенному от зла и несовершенства духовной сути, к тому, кто способен стать Освободителем и Благодетелем мира?!..
11
Сидхартха, надев старый, с плеча возничего Чандры желтый халат, лишь только загустели сумерки и царь с царицей отправились в свои покои, вышел из дворца, пересек парк и, стараясь не попадаться никому на глаза, в особенности страже, которая потемну делалась бдительной и строго наблюдала за всеми, кто оказывался поблизости, скоро очутился на городской улице, возле барака, где было еще шумно и оживленно, торговцы и менялы все так же зазывали людей, нахваливая свои товары, а на несильном возвышении, прямо на земле, сидел седоголовый риша с длинным худым лицом и с длинными худыми руками и пел гимн Махабхараты. Сидхартха долго вслушивался в слова певца, подыгрывающего себе на сладкозвучном тромбоне. Было непонятно, отчего так тревожно лицо у риши, казалось, должно быть наоборот, все, о чем рассказывалось в гимне, просто и ясно, и, если звучало осуждение, к примеру в «Налве и Дамаянти», то осуждение снисходительное, а то и откровенно участливое к тем, кто увлечен игрой в кости. Другое дело, когда речь шла о находящемся за пределами сознаваемого мира, о том, что ожидает поменявших форму, если путь их в жизни отмечен жестокостями и несправедливостями по отношению к сущему. Тогда в словах, хотя и произносимых спокойно и невыделяемо, угадывалось легкое сожаление, точно бы риша, если бы зависело от него, простил бы и большому грешнику и не предавал бы его адовым мукам.
Ах, эти муки!.. Сколь живописуемы они, сколь гнетуще действуют на человека даже и вовлеченного в базарную толкотню: вдруг да и остановится некто посреди толпы и прислушается к певцу, и защемит у него на сердце и все увидится в холодном свете, и захочется ему, одинокому между людьми, участия если и не от ближних, то от тех, поднявшихся высоко, хотя бы и от Дэвов. Разве не приносил он жертвоприношения в их честь? И такое бывало, уж не говоря о Богах, кому поклонялся постоянно, произнося самхиты жертвенных формул. Небожители должны понять и посочувствовать ему, грешному, на сердце у кого неспокойно, точно бы он виноват перед миром.
Сидхартха, понимая слабого человека, однако ж думал не об этом, а о тех немыслимых карах, что обещаемы священными текстами людскому племени. Он не считал их справедливыми. Что-то в нем упрямилось, заставляло думать противно въевшейся в человеческие мысли обыкновенности. В этих мыслях он отыскивал что-то от успокоенности, которая была сродни созерцательности и углубленности в себя, во все, что совершается в душе, несуетливое и мягкое.
Сидхартха стоял и ждал Чандру, возницу. Он думал, что никто не узнал его. То и утешало. Но это было не так. Люди уже давно угадали в нем царевича. Да и как было не угадать, коль скоро уже привыкли, что тот, появляясь неожиданно, не в согласии с волей всемогущего отца, приглядывался к чужой жизни, стремился понять ее. Даже в плохой одежде он выделялся среди них необычностью, что как бы сделалась его метой. Никуда не денешься от нее, нельзя поменять строгие и твердые, являющие совершенство, черты лица, грустный и чаще усталый взгляд широко распахнутых на мир глаз. В городе привыкли к Сидхартхе и относились к его появлению на шумном базаре спокойно и делали вид, что не догадываются, кто перед ними, и лишь украдкой смотрели на него и радовались…