В конце концов, ему надоело пребывать в дали от дворца царя сакиев, и он вернулся, и тут увидел маленького Сидхартху, и беспокойство в нем сделалось меньше, точно бы ужалось и выглядело ничтожно в сравнении с тем, что открылось в глазах у царевича… «О, Боги, что со мной? — подумал Чандра. — Отчего я словно бы утратил в себе что-то, да так и не найду?.».
Но задать вопрос — совсем не значит ответить на него, однако ж именно с этого вопроса началось освобождение Чандры от неожиданно связавших его пут беспокойства. В конце концов, он сказал себе, что ему не нужна свобода, которая не в радость, и пошел к царю сакиев, и тот принял его и говорил с ним… Чандра опять сделался возницей и был счастлив. Его понимание свободы вполне уживалось с реальной свободой, что определялась его занятием.
Со временем привязанность к Сидхартхе все росла, пока не овладела им окончательно. Царевич сделался для Чандры едва ли не небесным светом, мостком, перекинутым через струистый речной поток и соединяющим его теперешнюю форму с той, что определена ему в другой жизни, вполне соответствующая его карме.
Сидхартха и Чандра недолго пробыли на базаре, пошли обратно. Когда проходили мимо дома с яркими белыми колоннами и большими окнами, разливающими тихий и словно бы погруженный в таинство свет, неожиданно услышали: кто-то за высокой, искусно расписанной дверью читал Гатас. Голос был слабый, женский, и слова едва долетали до припозднившихся путников. Все же нельзя было не проникнуться напевностью, что звучала в стихах, а проникнувшись, не ощутить смутную тревогу. Впрочем, это относилось лишь к Сидхартхе. Чандра же, хотя и почувствовал беспокойство, быстро управился с ним, на сердце осталось только легкое возбуждение, которое тоже скоро утишилось.
Были в стихах слова: нибутта… нирвана, освобождение ли означающие от того, что мучает человека, всесветный ли покой, который, однако же, не есть что-то совершенно лишенное движения, но чуткий и трепетный дух, влекущий к блаженству, что сотворено в мире и обещает сладость пребывания в новой форме, отвлеченной от условностей, угнетающих больше, чем сама жизнь, легкой и едва обозначаемой в извечном пространстве. Сидхартха ловил непривычные для слуха слова и чувствовал, как они, едва коснувшись его, наполнялись дивной силой. Возникало ощущение, что они не уйдут и сделаются на все время принадлежащими ему.
А утром во дворце появились молодые красавицы в окружении многочисленных родственников. Царевич ходил по большому, залитому солнечными потоками залу. Со стен на него смотрели изображения небожителей. Был четко обозначен, к примеру, Бог Неба Дьяус, а возле него, хмурого и распростершего руки над миром, как бы ужатым, съежившимся от страха, Богиня Земли Притхиви, мягкая и добрая, охотно дарующая людям надежду. В глубине, отступая перед любопытствующим взором, возлежали на белых облаках, точно на одеялах, нимфоподобные сансары.
Царевич останавливался возле молодых красавиц и каждую из них наделял подарком. Он пытался улыбнуться и не мог, лицо оставалось равнодушным. Сидхартхе выпала бессонная ночь, и она нелегко далась ему, мысли его крутились вокруг нирваны, надо было понять, что это такое и дает ли она человеку блаженство, а если дает, то почему?.. Он не отыскал ответа, но что-то в нем произошло, и мысль о нибуте, о вечном покое, прежде обжигавшая, сделалась мягче и спокойней и уж можно было обращаться к ней, неостывающей. Случалось, он говорил, ни к кому не обращаясь, лишь в себе находя поддержку:
— Я чувствую, мир несовершенен, полон страдания и невежества, и нет никого, кто исцелил бы его!
Он говорил так, и ему виделся некий путь, ступив на который можно было достичь совершенства. Этот путь связывал с нирваной, она, манящая, являлась конечной его целью.
Сидхартха в мыслях вознесся высоко — и не разглядеть ничего, оставшегося на земле, другое открылось взору: доброе и умное, нечто от благости, словно бы прикоснулся к верховному существу и наполнился неведомой силой и разглядел то, что никогда не было наблюдаемо им.
Он увидел сотни миров, они теснились, живые и трепетные, и, подобно ближнему миру, ждали Освободителя. Ведь и там живые существа возникали вновь и вновь, кажется, с одной лишь целью: по истечению времени лишиться формы. И они мучились, сознавая собственную обреченность.