Жалость скоро сделалась огромной и выплеснулась из Сидхартхи и потянулась к тридцать третьему небу, где обитали Боги и дэвы, а вместе с ними и дух Майи. Он однажды видел ее во сне, она сказала, что в недалеком времени он явится к ней и начнет учить ее и святых духов, чтобы они прониклись Законом, который будет открыт ему.
Он спросил у Чандры:
— Кто этот человек, у которого отталкивающее красное тело и весь он облеплен нечистотами?
— О, владеющий высшим разумом, этот человек смертельно болен. Он истощен, и у него нет никого, кто приютил бы его.
— Значит, он одинок оттого, что болен и теперь никому не нужен? О, Боги, какое же надо иметь сердце, чтобы, наблюдая за этим, думать о собственном счастье и об удовольствиях!..
В тот вечер Сидхартха и Чандра еще долго бродили по узким улочкам Капилавасту, теснящимся среди серых глинобитных жилищ, гибким и увертливым, так что, коль ненадолго задумаешься, не сразу и угадаешь, куда зашел.
Слуга не мешал господину, он и дышать старался ровнее и спокойней, и шаг у него был украдчив и мягок. Впрочем, это стало для него привычно еще с тех пор, когда служил царю сакиев и часто бывал в передовых отрядах, где требовалась не только сила, а и хитрость и гибкость и умение неслышно ходить и добывать сведения, проникая во вражеский лагерь.
Чандра занимал среди дворцовой прислуги особенное положение. Никто не сказал бы, что он подневолен, как не сказал бы, что свободен. И это вполне пришлось ему по сердцу. Со временем он сделался возничим у царевича, приближенным к нему, с кем тот мог говорить, впролне полагаясь, что сказанное между ними останется не сделавшись никому в тягость.
Чандра безумно любил молодого ярко-рыжего жеребца по кличке Кантакки, подаренного царем сыну, и старательно готовил его к выездке. Он был осторожен и не словоохотлив, умел слушать и отличался приметливостью. Не зря царевич совершал прогулки только с ним. И теперь он взял его с собой… Чандра шел чуть в стороне от господина и не смотрел на него, но каким-то особенным зрением все отмечал в нем и, если бы потребовалось что-то от него, это было бы сделано незамедлительно. Скоро так и случилось. Сидхартха, с лица которого еще не сошла бледность, а в глазах застыло недоумение, остановился и сказал:
— Кантакки…
Он сказал только это, и Чандра понял его, исчез, а чуть погодя он появился, ведя в поводу всхрапывающего, поблескивающего лиловым глазом, длинногривого жеребца.
Сидхартха вскочил на спину скакуну и через мгновение-другое его уже не было видно. Он мчался навстречу усиливающемуся ветру, который, однако же, не мог замедлить бег жеребца, это было ему не под силу, и скоро сам жеребец и всадник сделались подобны ветру, и уж ничто не могло отделить одно от другого, все смешалось в непрестанном, хотя и бесцельном устремлении, была лишь жажда убыстряющегося движения, точно бы только оно способно утишить душевную боль. А она не убывала, хотя уже не жгла так сильно, как бы смятая стремительным движением. В Сидхартхе было еще и удивление, что он оказался в стороне от человеческого страдания, хотя кому как не ему, отмеченному божественными знаками, надо бы знать, что происходит в жизни, которую люди принимают за реальность, но которая им ощущается как слепок с чего-то внешнего, потустороннего. Его отодвинули от людских страданий, и вот совсем недавно он не мог ничем помочь человеку, не умел ничего предложить, чтобы тот если и не приободрился, то отыскал в себе силы, способные смягчить страдания. Да, он не умел ничего предложить, и это было обидно. Ведь в народе его называли Освободителем… человеком, знающим путь к совершенству духа. А был ли он подобен Джине, прозванному Победителем?.. Нет, он не сомневался в себе. Но еще не пришло его время: всему дан свой срок, и тому сроку быть, который отпущен ему…