Но «так только в книге», — поясняет Томас Манн в статье «К одной главе из «Будденброков». «Так только по Шопенгауэру и Ницше, повлиявшим на идейную концепцию первого романа писателя», — добавим мы. «В действительности же, — продолжает Манн, сопоставляя свою судьбу с судьбою своего героя, — он остался жить… И лучше послужил своему народу, чем его честные ограниченные предки».
То, что автор «Будденброков» ограничил себя изображением гибели «всего лишь одной ганзейской северо-немецкой семьи», ему не помешало показать важные сдвиги в развитии капиталистического общества (преимущественно внутриклассовую борьбу крупной буржуазии). Но «большая история» — немецкая революция 1848–1849 годов — в романе дана лишь в виде «анекдота», потешной легенды, сочиненной себе на потребу бравыми бюргерами, успевшими успокоиться после краткого испуга.
Вот небольшой отрывок из «политического диалога», возникшего в октябре 1848 года между консулом Иоганном и складским рабочим Корлом Смолтом: «— Эй, ребята, что за ерунду вы затеяли?.. Ну, говори хоть ты, Корл Смолт! Пора уж! Вы тут околачиваетесь с самого обеда… — Эх, господин консул… Так-то оно так, а только нам революция нужна, это уж как пить дать. Сейчас везде революция, в Берлине, в Париже. — Ну, так чего же вы хотите, Смолт? Говори же, наконец! — Эх, господин консул, я же сказал: республику хотим, так и говорю… — Ну и дурак же ты! Да ведь у нас и без того республика. — Эх, господин консул, так нам, значит, другую надо». В толпе раздался смех. Консул Будденброк вышел из дискуссии победителем.
В пору работы над «Будденброками» Томас Манн еще не «пришел к убеждению, что политическое, социальное составляет неотъемлемую часть в бытии человечества, принадлежит к единой проблеме гуманизма». Проблема, интересовавшая молодого романиста, «была не политической проблемой, а проблемой биологической, психологической;…момент социально-политический я учитывал попутно, почти бессознательно». Это ему, однако, нисколько не помешало тонко обрисовать выразительный образ маклера Гоша, немецкого либерала и эстета, в котором типически отражено «двоедушие», политическая неустойчивость немецкой бюргерской интеллигенции. Этот чудак — маклер, переводчик Лопе де Вега и почитатель всего прекрасного (в том числе и холодной красоты сенаторши Герды Будденброк, которая даже не подозревала о его существовании) — одинаково восхищался как мятежным народом («Великолепные парни, у многих глаза пылали ненавистью и воодушевлением!..»), так и умением консула Иоганна Будденброка говорить с толпой и подавлять в ней дух непокорства («Консул Будденброк, милостивые государи!.. О, что за человек! — так отзывался он о Томасе Будденброке. — Я стоял бок о бок с его отцом в тысяча восемьсот сорок восьмом году, когда тот в мгновенье ока усмирил ярость взбунтовавшейся черни…»).
Но в борьбе буржуазии с бюргерством (такова терминология Манна) он все же занял достаточно определенную позицию, решительно встав на сторону «бюргерства» с его прочными духовными традициями, бюргерства, которое в нору своего восхождения и расцвета обогатило немецкую культуру бессмертными произведениями Лессинга, Гете, Шиллера, Баха. Моцарта, Бетховена. Эти «всходы Добра» не удалось заглушить и и глобальному пессимизму Шопенгауэра, ни «философии молотом» Ницше, ни «эзотерическим звучаниям» Рихарда Вагнера. Напротив, к «хагенштремам», к дельцам новой формации — к «буржуазии», Томас Манн относился с презрением, видел в них темную силу, враждебную большой культуре.