Она старалась сохранить твердость, но уже плакала.
– Чем заслужил я эти сомнения, эту нерешительность? – спросил он упавшим голосом, почти с упреком. – Вы избалованы нежной заботой, любовным попечением… Но клянусь вам, заверяю вас честным словом мужчины, что я буду вас на руках носить, что, став моей женой, вы ничего не лишитесь, что в Гамбурге вы будете вести достойную вас жизнь…
Тони вскочила, высвободила руку и, заливаясь слезами, в отчаянии крикнула:
– Нет, нет! Я же сказала: нет! Я вам отказала! Боже милостивый, неужто вы этого не понимаете?
Тут уж и г-н Грюнлих поднялся с места. Он отступил на шаг, растопырил руки и произнес решительным тоном человека, оскорбленного в своих лучших чувствах:
– Разрешите заметить вам, мадемуазель Будденброк, что я не могу позволить оскорблять себя подобным образом.
– Но я нисколько не оскорбляю вас, господин Грюнлих, – отвечала Тони, уже раскаиваясь в своей горячности. О Господи, и надо же, чтобы все это случилось именно с ней! Она не ожидала столь настойчивых домогательств и думала, что достаточно сказать: «Ваше предложение делает мне честь, но я не могу принять его», чтобы разговор более не возобновлялся.
– Ваше предложение делает мне честь, – произнесла она, стараясь казаться спокойной, – но я не могу принять его… А теперь я должна… должна вас оставить. Простите, у меня больше нет времени!
Господин Грюнлих преградил ей дорогу.
– Вы отвергаете меня? – беззвучно спросил он.
– Да, – ответила Тони и из учтивости добавила: – К сожалению.
Тут г-н Грюнлих громко вздохнул, отступил на два шага назад, склонил туловище вбок, ткнул пальцем вниз – в ковер – и вскричал страшным голосом:
– Антония!
Несколько мгновений они так и стояли друг против друга: он в позе гневной и повелительной, Тони бледная, заплаканная, дрожащая, прижав к губам взмокший платочек. Наконец он отвернулся и, заложив руки за спину, дважды прошелся по комнате – как у себя дома! – затем остановился у окна, вглядываясь в сгущающиеся сумерки.
Тони медленно и осторожно направилась к застекленной двери, но не успела дойти и до середины комнаты, как г-н Грюнлих вновь очутился подле нее.
– Тони, – почти шепотом проговорил он, тихонько дотрагиваясь до ее руки, и опустился, медленно опустился перед ней на колени; его золотисто-желтые бакенбарды коснулись ее ладони. – Тони, – повторил он, – вот до чего вы меня довели!.. Есть у вас сердце в груди, живое, трепетное сердце? Тогда выслушайте меня… Перед вами человек, обреченный на гибель! Человек, который будет уничтожен, если… человек, который умрет от горя, – вдруг спохватился он, – если вы отвергнете его любовь! Я у ваших ног… Достанет ли у вас духа сказать: вы мне отвратительны?
– Нет, нет!
Тони неожиданно заговорила успокаивающим голосом. Она уже не плакала больше, чувство растроганности и сострадания охватило ее. Бог мой, как же он ее любит, если эта история, на которую она смотрела равнодушно, даже как-то со стороны, довела его до такого состояния! Возможно ли, что и ей пришлось пережить подобное? В романах Тони читала о таких чувствах. А теперь вот, в жизни, господин в сюртуке стоит перед ней на коленях и умоляет ее!.. Мысль выйти за него замуж казалась ей нелепой, ибо она находила его смешным… Но в это мгновение… право же, ничего смешного в нем не было! Его голос, его лицо выражали столь непритворный страх, столь пламенную и отчаянную мольбу.
– Нет, нет! – потрясенная, говорила она, склоняясь над ним. – Вы мне не отвратительны, господин Грюнлих. Как вы могли это подумать! Встаньте, пожалуйста, встаньте!..
– Так вы не казните меня? – спросил он.
И она опять отвечала успокаивающим, почти материнским тоном:
– Нет, нет!
– Вы согласны! – крикнул г-н Грюнлих и вскочил на ноги, но, заметив испуганное движение Тони, снова опустился на колени, боязливо заклиная ее: – Хорошо, хорошо! Не говорите больше ни слова, Антония! Не надо сейчас, не надо… Мы после поговорим… в другой раз… А теперь прощайте… Я еще приду, прощайте!
Он вскочил на ноги, рывком сдернул со стола свою большую серую шляпу, поцеловал руку Тони и выбежал через застекленную дверь.
Тони видела, как он схватил в ротонде свою трость и скрылся в коридоре. Она стояла посреди комнаты, обессиленная, в полном смятении, с мокрым платочком в беспомощно опущенной руке.
Глава четвертая
Консул Будденброк говорил жене:
– Если бы я мог предположить, что у Тони имеются какие-то тайные причины не соглашаться на этот брак! Но она ребенок, Бетси, она любит развлечения, до упаду танцует на балах, принимает ухаживания молодых людей отнюдь не без удовольствия, так как знает, что она красива, из хорошей семьи… Может быть, втайне, бессознательно, она и ищет чего-то… Но я ведь вижу, что она, как говорится, еще и сама не знает своего сердца… Спроси ее, и она начнет придумывать то одно, то другое… но назвать ей некого. Она дитя, птенец, у нее ветер в голове… Согласись она на его предложение – это будет значить, что ее место в жизни уже определено; у нее будет возможность устроить дом на широкую ногу, а этого ей очень и очень хочется. И не пройдет и нескольких дней, как она полюбит мужа… Он не красавец… видит Бог, совсем не красавец… Но все же весьма представителен, а ведь в конце концов где они, эти овцы о пяти ногах?.. Ты уж прости мне этот купеческий жаргон!.. Если она хочет ждать, пока явится какой-нибудь красавец и вдобавок выгодный жених, – что ж, Бог в помощь! Тони Будденброк, конечно, без женихов не останется. Хотя, с другой стороны, есть все-таки риск. Ведь опять-таки, выражаясь купеческим языком, рыбы в море полно, да сеть порой пустая бывает… Вчера утром я имел длительное собеседование с Грюнлихом – он и не думает отступаться. Я смотрел его конторские книги… Он мне их принес. Книги, скажу тебе, Бетси, просто загляденье! Я выразил ему свое живейшее удовольствие! Дело у него хоть и молодое, но идет отлично. Капитал – сто двадцать тысяч талеров. Но это, надо думать, первоначальный: Грюнлих каждый год немало зарабатывает… Дюшаны, которых я запросил, тоже дают о нем самые утешительные сведения. Ничего точного о положении его дел они, правда, не знают, но он ведет жизнь джентльмена, вращается в лучшем обществе, а его предприятие, – им это известно из достоверных источников, – идет очень живо и широко разветвляется… То, что я разузнал у других гамбуржцев, у некоего банкира Кессельмейера, например, тоже вполне меня удовлетворило. Короче говоря, ты и сама понимаешь, Бетси, что я всей душой хочу этого брака, который пойдет на пользу семье и фирме! Но, Господи, конечно, мне больно, что девочка попала в такое трудное положение! Ее осаждают со всех сторон, она ходит как в воду опущенная, от нее слова не добьешься. И тем не менее я не могу решиться попросту указать Грюнлиху на дверь… Ведь я уже не раз говорил тебе, Бетси: в последние годы дела наши не очень блестящи. Не то чтобы Господь Бог отвернулся от нас – нет, честный труд вознаграждается по заслугам. Дела идут потихоньку… увы, очень уж потихоньку. И то лишь потому, что я соблюдаю величайшую осторожность. Со времени смерти отца мы не приумножили капитала, или только очень незначительно. Да, времена сейчас не благоприятствуют коммерции. Словом, радости мало. Дочь наша уже взрослая, ей предоставляется возможность сделать партию, которую все считают выгодной и почтенной. Бог даст, так оно и будет! Ждать другого случая неблагоразумно, Бетси, очень неблагоразумно! Поговори с ней еще разок. Я сегодня всячески старался убедить ее.