Далеко идущее «идейное отречение» писателя от многих «опасных пристрастий» приняло монументальную форму большого романа — «Волшебная гора» (1924). Герой романа, казалось бы, ничем не примечательный юный отпрыск почтенного бюргерского рода, в силу необычайного стечения обстоятельств, попадает в высокогорный санаторий для легочных больных. В этом странном мире, как бы «выключенном» из объективного — исторического — течения времени «равнины», он остается целых семь лет. Там этот «ищущий и вопрошающий» герой становится пытливым свидетелем горячих словесных поединков между носителями двух «полярных идей» современной буржуазной идеологии — итальянцем Сеттембрини, апостолом разума, твердо верившим в торжество буржуазной демократии, и иезуитом Нафтой, апологетом иррационализма, темных, безотчетных инстинктов и тотального государства во главе с новым Цезарем — словом, всего комплекса человеконенавистнических тенденций, позднее взятых на вооружение фашизмом. Ганс Касторп не поддается ни бесплодному либеральному краснобайству Сеттембрини, ни человеконенавистнической демагогии Нафты. желающего выдать реакцию за революцию. Он говорит решительное пет буржуазной идеологии во всех ее разновидностях. Но его да — пока еще только смутное предчувствие какого-то иного, не буржуазного, мироустройства, которое невольно сливается в воображении Касторпа с образом русской женщины, его покорившей, непонятной ему, но тем более влекущей — строптивой внутренней своей независимостью.
Оставаясь реалистом, историком довоенной Европы, автор и не мог сообщить мечтательным надеждам своего героя большую четкость. Ведь конец повествования совпадает с «ударом грома» — с началом войны 1914 года. А кому тогда был ясен предлежащий путь истории, тем более — там, на «волшебной горе», в комфортабельном санатории для обеспеченных буржуа?
Работая над «Волшебной горой», Томас Манн пытливо вдумывался в те новые задачи, которые вставали перед его соотечественниками после бесславно проигранной войны и после Великой Октябрьской революции, положившей начало новой эры социализма.
Но эти раздумья не укладывались в рамки романа, действие которого протекало в предвоенные годы, и это не раз заставляло писателя браться за перо публициста, прерывая работу над романом. В 1922 году Томас Манн произнес свою памятную речь «О Германской республике».
в которой он пытался «найти общий язык» с немецкой академической молодежью, все больше подпадавшей под влияние реакционных демагогов, все дальше отступавшей от высоких идеалов гуманизма и демократии. В том же году он публикует очерк «Гете и Толстой». В нем он порывает с шопенгауэровско-ницшеанским воззрением на искусство, на духовную культуру. Нет, не всякая духовная деятельность, не все искусство стоит под «знаком смерти», возражает им писатель, а только культура упаднической эпохи, стоящей под тем же ущербным знаком. Существует и другое, здоровое искусство, способное помочь человечеству в его поисках лучшего будущего, истинной человечности.
В 1926 году Томас Манн все больше сознает животворность идей социализма, неизбежность прихода социалистической эры на смену капиталистической, буржуазной. В речи «Любек, как форма духовной жизни» писатель решительно заявляет: «Мировая революция стала непреложным фактом, отрицать ее равносильно отрицанию жизни и развития; упорствовать в консерватизме перед ее лицом значит добровольно поставить себя вне жизни и развития». В пространном дневнике «Парижский отчет» Томас Манн смело признает Октябрьскую революцию «величайшим благодеянием истории», сколько бы ее ни обвиняли в жестокости и кровопролитии. «А разве не больше человеческих жертв стоила мировая война, которую спровоцировала буржуазия?» — вопрошает он русского писателя-белоэмигранта, «беднягу Шмелева».
В 1930 году, когда нацисты открыто рвались к власти, Томас Манн не уставал предупреждать своих соотечественников — в ряде статей, в публичных лекциях, в пророческом рассказе «Марио и волшебник» — о грозящей опасности, о неизбежности новой мировой войны, уже «запланированной» Адольфом Гитлером, «войны, которая не может кончиться иначе, как полным разгромом Германии».
С приходом к власти Гитлера Томас Манн покидает свою оскверненную родину. Кто отважная борьба с нацистским режимом достигает наибольшего размаха в годы второй мировой войны. В своих многочисленных «Обращениях к немецким радиослушателям» он призывает свой народ покончить с войной и с преступной шайкой, покрывшей позором Германию и немцев.
По удивительно: неутомимая общественно-политическая деятельность не прервала художественного творчества великого писателя. В 1943 году Томас Манн заканчивает свою тетралогию «Иосиф и его братья», утверждающую доброе начало, с незапамятных времен главенствующее в человеке. В 1947 году выходит в свет едва ли не замечательнейший его роман, писавшийся в военные годы, — «Доктор Фаустус», в котором Манн отваживается на полное отрицание буржуазного общественного строя, породившего фашизм к ввергнувшего мир в кровопролитные войны; социализм ему представляется теперь единственным выходом из трагических бедствий, на которые обрек человечество капиталистический миропорядок. «Доктор Фаустус. Жизнеописание немецкого композитора» — не только глубочайший ответ европейского художника на жгучие вопросы современной буржуазной культуры, но и страстный призыв писателя-гуманиста к борьбе за счастье исстрадавшихся народов и вместе с ним исстрадавшейся души художника, которая, по самой своей сути, не может безнаказанно отрываться от народной жизни и народных чаяний.
Томас Манн и в послевоенные годы не слагал оружия, вел открытую борьбу с агрессивной политикой капиталистических держав. В разгар «холодной войны» он демонстративно покинул США и поселился в Швейцарии. Оттуда он совершал поездки в ГДР и ФРГ, стремясь объединить Германию на демократической основе.
Оставаясь «все тем же», наследником и продолжателем великих традиций немецкого гуманизма, Томас Манн, под воздействием времени, отважно ратовал за мир во всем мире, за лучшее будущее, за обновление общества, которое он уже не представлял себе «без коммунистических черт».
Таков итог благородной деятельности великого писателя, славным началом которой являются «Будденброки».
Н. ВИЛЬМОНТ
Часть первая
1
— «Что сие означает?.. Что сие означает?..»
— Вот именно, черт возьми, c'est la question, ma tres chere demoiselle![5]
Консульша Будденброк, расположившаяся рядом со свекровью на длинной белой софе с сиденьем, обтянутым желтой шелковой тканью, и спинкой, увенчанной золоченой головою льва, бросила быстрый взгляд на супруга, сидевшего тут же в креслах, и поспешила на помощь дочке, которая примостилась на коленях у деда, поближе к окну.
— Тони, — подсказала она, — «Верую, что господь бог…».
Маленькая Антония, хрупкая восьмилетняя девочка в платьице из легчайшего переливчатого шелка, чуть отвернув белокурую головку от лица деда и напряженно вглядываясь в пустоту серо-голубыми глазами, повторила еще раз: «Что сие означает?», — затем медленно произнесла: «Верую, что господь бог…» — вдруг с прояснившимся лицом быстро добавила: «…создал меня вместе с прочими тварями», — и, войдя в привычную колею, вся так и светясь радостью, единым духом выпалила весь член катехизиса, точно по тексту издания 1835 года, только что выпущенного в свет с соизволения высокомудрого сената.
«Когда уж разойдешься, — думала она, — то кажется, будто несешься с братьями на салазках с Иерусалимской горы. Все мысли вылетают из головы, и хочешь не хочешь, а нельзя остановиться».
— «К тому же: платье и обувь, — читала она, — пищу и питье, дом и двор, жену и детей, землю и скот…»
Но при этих словах старый Иоганн Будденброк неожиданно разразился смехом, вернее — хихикнул, громко и саркастически; этот смешок он уже давно держал наготове. Старика радовало, что вот опять удалось потешиться над катехизисом, — цель, ради которой, вероятно, и был учинен весь этот домашний экзамен. Он тут же осведомился о количестве земли и скота у Тони, спросил, почем она продает мешок пшеницы, и предложил незамедлительно вступить с ней в торговую сделку. Его круглое розовое лицо, которому он при всем желании не умел придать выражения суровости, обрамлялось белыми, как снег, напудренными волосами, а на широкий воротник мышино-серого сюртука спускалось некое подобие косички. В семьдесят лет он все еще хранил верность моде своей юности и хотя отказался от галунов между пуговицами и большими карманами, но длинных брюк в жизни не нашивал. Его широкий двойной подбородок уютно покоился на кружевном жабо.