— Почему? Снег есть, — неторопливо отвечал Тянигин. — Это на южной стороне нет, а на севере есть.
— Почему же на южной стороне нет? Ветром сдувает?
— Нет, съедает солнце. Здесь его интенсивность большая. В среднем солнечной погоды больше, чем в Сухуми. Поэтому на южной стороне на горах нет ни деревьев, ни травы, и тайга вся на северных склонах.
— Сурово… Далеко же вы забрались… Послушай, Алексей, я должен извиниться, наверное.
— За что?
— Что приехал…
— Ка-аво! Приехал, чего ж теперь извиняться, — воскликнул шофер, все еще не знавший, какого тона придерживаться по отношению к приезжему.
— Ив самом деле, — пробурчал Тянигин, — чего тут извиняться? Ну, приехал и приехал. Ведь мы же договаривались.
— Так оно и есть, конечно. Только чувствую я, что все получилось как-то не очень хорошо.
— Что именно?
— Не знаю. В общем, что-то не то. Ну, ладно…
— На сердце кошки скребут?
— Скребут, Алексей Данилович. И кажусь я самому себе ненормальным.
— А у нас тут все такие, — не оборачиваясь, проговорил Иван. — К нам другие и не приезжают.
— Ну, тогда все в порядке, — рассмеялся Гурин.
— Тут все мы с чудесами живем, — продолжал шофер, попутно справляясь с какой-то дорожной задачей: повернув руль чуть вправо, затем тотчас же влево; упрочился на сиденье, слегка поерзав. — Чуднее Сарыма края нет. Аракы пьем, хариусом закусываем, по пять раз женимся.
— Болтай, Петрович. Он и так напугался, а ты еще подбавляешь, — проворчал Тянигин. — А мне здесь нравится. Я, например, никуда бы отсюда не уехал. С Еленой- то как порешили? Она-то приедет?
— Что ты, Алексей, бог с тобой! Разве она оставит Москву? Да и не в этом дело. В общем, Алексей, я должен тебе все рассказать. Я решился ехать к тебе по двум обстоятельствам. Одно из них вот какое: я ушел от Елены.
— Вот те на! Развелись? Когда же успели?!
— Нет еще. Но это ничего не значит. Выгнала она меня, Данилыч, вернее, вынудила меня бросить все и уйти. И это бесповоротно.
— Ладно, дома расскажешь.
— А что? Могу и сейчас рассказать. Я Ивана Петровича не стесняюсь.
— Пошто меня стесняться? Ивана самого два раза жены выгоняли, — отозвался шофер.
— В чем причина, Юра?
— Причина самая банальная, Алексей Данилыч. Перестал я удовлетворять ее как мужчина.
Тянигин быстро обернулся и уставился на Турина. Тот неопределенно смотрел вдаль сквозь ветровое стекло. Шофер усмехнулся и покачал головой, продолжая, однако, бегающими глазами цепко оглядывать дорогу.
— Как это? — растерянно, почти робко спросил Тянигин.
— Ну, говоря точнее, я просто отказался исполнять свои обязанности мужа и супруга, забастовал, — с полной невозмутимостью отвечал Гурин.
— Однако ты удивляешь меня, Юрий Сергеевич, — г сердито загудел Тянигин. — Ведь взрослый человек, а позволяешь себе… Ну что за чушь ты несешь? Есть же такие вещи, о которых вслух не говорят…
— Почему же? — усмехнулся Гурин. — Говорить можно все, Алексей Данилович. Мы трое взрослых мужиков, чего же нам стесняться. Жена заездила меня, я ей сказал: пас, не буду, и что тут такого? Поищи, говорю, других, а меня уволь, не вижу, говорю, в этом никакого смысла.
— Значит, другой подходи к ней и пожалуйста, а мы — пас? — спросил Иван, на мгновение полуобернув к Турину красное лицо с разъехавшимися в улыбке щеками.
— Так оно и есть, — поддакнул Гурин и, округлив светлые глаза, весело посмотрел на него. — Другой подходи и пожалуйста, а мы пас.
Иван оскалил желтоватые зубы и бесшумно затрясся от смеха — «— и плечи его тряслись, и красное лицо, и только невинной синевы глаза продолжали свою цепкую работу да руки сами по себе, едва заметно повертывали руль туда и сюда.
И под машиной стремительным конвейером проносилась лента асфальтированной дороги, на ней с яростной поспешностью вращались четыре колеса маленького вездехода. Иногда мелькающий конвейер дороги подводил под эти колеса выбоину в асфальте, и тогда железный ящик машины с грохотом заваливался одной стороной и тут же подскакивал — и далее подминал под себя колесами бесконечный конвейер магистрального шоссе. И весь этот умопомрачительный пролет земли под машиною совершался по воле и благодаря умению шофера Ивана Петровича.
Но совсем, казалось, уж без его участия происходило иное движение земли — плавный поворот огромного ее диска, словно невидимый титан-гончар тронул свой круг, набросав на него глиняные кучи, собираясь вылепить изо всего этого невиданной красоты сосуд. Ибо высокие буро-пепельные горы, проплывающие вдоль горизонта по карусельному своему кругу, не выглядели окончательно творениями мастера, а казались лишь подготовленным материалом для создания чего-нибудь понятного, поразительного, окончательно безупречного. Раскиданные по равнине островерхие холмы отдельно стоящих гор, голубоватые вдали и сизо-бурые, с розовыми изломами вблизи, пробуждали в душе созерцающего их человека смутное томление по красоте, которое, однако, не переходило в ликующую уверенность осуществления — ибо первозданной форме этих зазубренных гор не была придана разумная, внятная цель, они вспучились при сотворении Земли из огненной жижи да так и застыли в случайном, причудливом виде. И дикая, хаотическая живописность изначально сохранившегося края поражала ум и зрение Турина, но не давала созерцательного покоя его душе.