Вообще равнодушие сарымцев к холоду поразительное. Я видел, как одна молодайка шла в гости к соседке, подкидывая в руках младенца И шлепая его по голому заду, словно на улице стояла не лютая январская стужа, а летняя жара. Я видел, как двое пастухов, одетые в телогрейки, спали прямо на снегу у обочины дороги, и тут же рядом паслись их оседланные лошади, мохнатые и белые от инея.
Жители даже редко заготовляют на зиму дрова. Когда надо согреть чай или сварить обед, хозяйка попросту выходит на улицу и собирает с земли щепки.
Что это? Беспечность вчерашних кочевников? Или привычное равнодушие к жизни, выработанное многими веками беспросветной нищеты и отчаяния? Я видел, как старый сарымец, утомившись в пути, отдыхал прямо посреди шоссе, сидя на асфальте и обхватив руками колени. Мимо проносились машины, а он даже не оглядывался на них.
Прекрасная Елена, из-за которой переполошилась вся Древняя Греция и погибло столько героев у троянских стен, для чего я все это тебе рассказываю? Уверяю, не для того, чтобы нагнать тоску. Не осуждай меня, любимая, за то, что глаза мои видят, кажется, одно темное и печальное — что поделаешь, уж так они устроены, мои глаза. Другие видят лишь твою красоту, дарующую бессмертную радость, я вижу лишь страшное одиночество твое и сокрушительный твой крах. Даже обнимая тебя — о, было и такое время! — я знал, что я, дым и прах, обнимаю всего лишь дым и прах. А однажды ночью я не мог уснуть и в отчаянии ощупью притронулся к твоему лицу и ясно ощутил под рукою череп, тот самый бедный череп Йорика… Любимая, край этот был когда-то проклят богом, и люди вымирали от ужасных дурных болезней, но вот МЫ, человеки, воспротивились роковому предназначению, и теперь здесь туберкулезный диспансер является весьма значительным и образцовым учреждением, и я молюсь здешнему богу по-своему: господи, сделай так, чтобы все районные фтизиатры прониклись духом подвижничества во имя служения ближнему! Сохрани, боже, и в дальнейшем безукоризненную честность обслуживающего персонала школ-интернатов, где содержатся и обучаются за счет государства дети сарымских пастухов. Любимая! Помолись вместе со мною о том, чтобы местную интеллигенцию не обуял дух стяжательства и мещанского эгоизма и чтобы младое студенчество сарымское бодро шло к своей цели, приобретая глубокие и истинные знания, а не пижонские манеры; чтобы повеселели наконец суровые и замкнутые лица у старых людей этого края, столь неласкового к человеку..
Кому, как не мне, давно уже плюнувшему на собственное самоутверждение, и отказавшемуся от всяческих гордых притязаний, и пытающемуся найти что-то прочное и стойкое не в себе, в своем растерянном и замотанном «я», а в других, — кому иному так еще понять покорные, потухшие взгляды сарымских стариков и ста- pyx? Меньше я понимаю молодежь, я вижу лишь, что одевается она вполне по стандартам городской моды, носит длинные волосы, но говорят, что в соседнем поселке какие-то парни окружили на дороге прохожего человека и закололи его ножом, и бедняга, упав навзничь с раскинутыми руками, пролежал посреди улицы до вечера, пока не приехала на мотоцикле милиция из района.
Ах ты, господи! До чего же веселое письмо пишу я тебе, своей белорукой и златокудрой Елене! И зачем же это я стремлюсь извлечь какие-то нравственные уроки из этих уродливых случаев, составляющих скорее исключение, а не правило в общей картине нашей жизни? Минуют годы, и исключатся эти исключения, прекрасное время настанет на земле, и красота в виде парящей птицы будет начертана на гербе всех стран (да, именно будет так, и если бы я не в состоянии был верить этому, то давно уж повесился на собственных подтяжках — а я ведь еще не повесился!) — но пока это время еще не настало и новая эра не воцарилась, как же мне относиться к подобным вещам?
Сладчайшая моя Елена! Ах, опять ты скажешь, что я ехидничаю, издеваюсь над тобою, адресуя тебе столь пошлый эпитет. Но это не так, я люблю тебя, и чем безнадежнее теряю тебя, чем дальше ухожу по лунным всплескам ночных дорог, тем яснее чувствую, что люблю. Златокудрую греческую Елену отличала от тебя, пожалуй, только ее безмятежная уверенность, божественное спокойствие первой красотки мира, а тебя снедает беспокойство, в тебе есть что-то от красивого и сильного зверя, которого охватывает зависть при виде того, как много пожирают вокруг пищи, и ему ничего не достанется… Но, уходя все дальше, я люблю и этого зверя. Видишь ли, коли уж мне открылось, что я вновь обретаю любовь к тебе, лишь безнадежно теряя тебя, то я иногда сознательно стремлюсь еще больше усугубить эту безнадежность (если, конечно, такое в моих силах) и поэтому стараюсь говорить всякие несносные для тебя вещи. В этом вся моя несчастная натура.