— Да жалко их, Алексей, — виновато признался Гурин. — Они ведь совсем такие же глупые, как я.
— При чем тут ты и они? — вопросил Тянигин, доставая из кармана полушубка папиросы и спички.
— Тоже имеют большое любопытство к машинам, — отшутился Гурин.
— Ну ладно, поехали домой, раз у тебя нет желания охотиться… Артист несчастный.
— Нет, нет, Лешенька! Ты продолжай, — смутился Гурин. — Я больше не буду мешать. Извини. Просто, когда ты вставлял этот патрон в ружье, у тебя был такой поганый вид, что я разозлился. А теперь не буду… Так что продолжай.
— У меня что-то тоже нет настроения, — сказал Тя- нигин, смутившись в свою очередь. — Сейчас покурим и поедем.
Тянигину было немного обидно и неловко, что у него, оказывается, «поганый вид», когда заряжает ружье. Он живо представил эту картину, как бы глядя на себя со стороны, и почувствовал еще большую неловкость.
— Ладно, покажу тебе, где растет облепиха, — сказал он. — Ты не видал еще такого, наверное.
И вскоре они въехали в густые жемчужно-серые заросли, смыкавшиеся сводом над машиной, и Тянигин, вырулив на небольшое открытое место, поставил ее в голубоватой, узорчатой тени, падавшей на чистый снег. Они вышли из машины, каждый хлопнув дверцею со своей стороны, и очутились в тишине среди сплошного кораллового сияния, которым были охвачены высокие безлистые кусты вокруг. Мерзлые нежно-оранжевые ягоды тесно облепляли ветки, Гурин надломил одну, и на снег словно бусинки посыпались; он положил в рот гладкую холодную бусинку, пососал ее и раскусил, и ощутил душистый, приторный аромат, напоминавший запах перезрелой дыни.
— Целебная ягода, — сказал Тянигин. — Облепиховым маслом лечат, говорят, даже рак. Помажешь им любую болячку, сразу заживет. Только как его, это самое масло, выжимают? — И он тоже небрежно кинул в рот горсточку ягод и стал сосать и жевать с таким недоверием на лице, словно сильно сомневался, что из этих ничтожных ягод можно получить чудодейственное масло.
— Эх, старик, улетела наша молодость! — произнес Гурин, заложив за спину руки и оглядываясь вокруг. — Ускакали наши розовые кони, Лешенька. Сюда бы с девушкой прийти, да чтобы она была белая и румяная, с глупыми счастливыми глазами… представляешь себе?
И он, задрав голову и прищурившись, стал разглядывать тонкую раздвоенную ветку, похожую на крошечные оленьи рога, обвешанные золотистыми шариками. Омытые солнцем ягоды светились на фоне чистого и нежного неба. И пронзительной струей холода вошла в него грусть. И он, все еще вызывающе поводя головою, словно избалованный и капризный турист в музее, отошел на несколько шагов от Тянигина, стал под большую ветку и скосил глаза вверх: густой град коралловых- бусинок…
— А я приезжал сюда… С Пантерой, — произнес за его спиною Тянигин.
— Ну и как? — не оборачиваясь, спросил Гурин.
— Да объелась она мороженой облепихи, ангину схватила, — ответил Тянигин.
— Уах-ха-ха-ха! — подчеркнуто театрально засмеялся Гурин.
— Что, прозаично? — спросил Тянигин, сдвигая на затылок шапку и усмехаясь.
— Да нет, Лешенька, все очень мило, — миролюбиво отозвался Гурин. — Вполне по-домашнему.
Тянигин не стал далее распространяться на эту тему, но, потупившись, с улыбкой вспоминал, как он погнался за Аидой, настиг ее и стал целовать, и какие у нее были теплые губы, и запах облепихи исходил от них, и совершенно холодным был нос, и как он, разохотившись, просунул руку под ее пальто и там, в теплой путанице пушистого шарфа, кофты и блузки никак не мог добраться до атласного мягкого рая, и вместо этого вдруг нашарил здоровенный марокканский апельсин, который в спешке засунула туда лакомка Пантера, выходя из дома к машине, да так и позабыла о нем. Они съели этот апельсин, стоя под густым дождем облепихи — вот в такой же солнечный белый и голубой день, и он налепил ей на лоб апельсинную этикетку, черную ромбовидную этикетку с надписью «тагос» прилепил между ее густыми черными бровями…
— Ну ладно, поехали домой, — вздохнув, сказал Тянигин. — Чего тут стоять.
— Поехали, — согласился Гурин. — Слишком красиво, старина, ну ее к черту.
— Вот те на! И так тебе нехорошо, и этак.
— Нет, правда. К чему все это?
— Как к чему? Живи, радуйся.
— Живи, радуйся, — проворчал Гурин, — а потом, значит, помри. Сердце щемит, старик.
Они выбрались из зарослей облепихи, и, выехав на ровное место, Тянигин остановил машину и вдруг предложил:
— Ну-ка, садись за руль. Повезешь.
— Да как это? Я не умею, — испугался Гурин.