а: «Чепуха! Будущим людям нужны не лошади и ослики, а безопасные личные летательные аппараты!»)
По проекту единицей жилищного фонда являлась многокомнатная семейная квартира, и дом монтировался из готовых квартирных ячеек. Но получилась совершенно непредвиденная картина: по заселении дома с первых же лет новой жизни семьи начали катастрофически распадаться. Началось с того, что детей не надо было холить и растить дома — гораздо удобнее и здоровее было делать это в детских учреждениях, куда дети бегали сами, охотно, без всяких капризов по утрам, и откуда по вечерам они не желали расходиться, подымая страшный скандал. Матери стали все чаще оставлять детишек в яслях и садах, навещая их, когда соскучатся, а дети подбегали к ним, чтобы лишь претерпеть родительские ласки, и затем проворно убегали снова в свою веселую толпу. Отпала нужда в бабушках, сиречь няньках, которые баловали бы детей и делали все, чтобы любимые внуки их выросли отъявленными эгоистами. Персонал детских учреждений сам собою составлялся из людей призванных и талантливых, видящих смысл своей жизни в воспитании детей. И вот с годами завелось, что дети стали расти совершенно отдельно от родителей, навсегда потеряв возможность перенять от них все их дурные привычки и наклонности. Выросло одно, два поколения — и уже матери были нужны только тогда, когда носили, рожали и кормили грудью, а чуть малыши подрастали и могли уже питаться кашей, как становились самостоятельными гражданами огромной республики детей. Подрастая, они уже с трудом отличали своих родителей от прочих дядей и теть, а узнавая, не испытывали к ним чувства, отличного от обыкновенного чувства дружелюбия и ласки, которые они знали по отношению ко всем взрослым. И от этого постепенно ослабевал древний беспощадный инстинкт у отцов и матерей.
Теперь не могло быть такого, чтобы родитель, почему- либо лишенный возможности видеть, осязать свое дитя, пропадал бы от своеобразного, ни с чем не сравнимого сумасшествия, когда ему то и дело чудится, что за дверью гостиницы, скажем, прозвенел знакомый голосок, и сердце родительское подпрыгнет в груди и будет долго еще прыгать и бесноваться, невзирая на увещевания давно успокоившегося разума: не может твой отпрыск быть когда он должен быть сейчас т а м… Родители, когда охватывала их тоска по ребенку, шли в первые попавшиеся ясли, брали на руки того, кто им нравился, и ласкали дитя, словно свое собственное. А когда, состарившись, они видели на улицах и площадях города подростков, юношей и девушек, в душе у стариков к каждому из них пробуждалось теплое чувство: ведь могло быть, что любой из них окажется их кровным ребенком или внуком. Благодаря всем этим изменениям в скором времени семей- но-квартирная система разделения жилищ в «Сарымском хрустале» стала совершенно бессмысленной. Навсегда исчезла необходимость зятю жить под одной крышей с тещей, пахнущей прогорклой пудрой, а невестке — воевать со свекровью, чтобы выжить ее из собственной квартиры в дом престарелых. Поначалу квартиры держались, и было кое-какое личное имущество, потом, когда дети разлетелись и затерялись в своей республике на нижних этажах (все детские учреждения были переведены в нижние секции дома, поближе к земле), пустующие комнаты квартир стали занимать, спросись вежливо или вовсе без спросу, веселые молодые парочки. И скучающие большего времени квартиры вовсе перестали числиться за -либо, и люди, освобожденные от бремени домашнего хозяева квартир не только не протестовали и не кричали «караул», а нежно их приветствовали. По истечении еще хозяйства, вели развеселый кочевой образ жизни, переходя с места на место, ночуя в том помещении, которое оказывалось свободным. Уходя потом, не оставляли после себя свинарника, а все прибирали, меняли белье, взяв его из автоматического пункта выдачи одежды и домашней утвари.
Поначалу, когда повернуло к распадению древнего организма семьи и начала утверждаться все большая свобода нравов, блюстители их и педагоги встревожились, опасаясь морального разложения и половой разнузданности, но все оказалось гораздо безопаснее. Навсегда освобожденные от забот добывать жилье, одежду и пищу (питались в круглосуточно действующих пунктах питания, где в едином комплексе располагались продуктовые склады, кухни, залы принятия пищи и моечные автоматы; каждый смог изготовить пищу сам или питаться за счет трудов и искусства многочисленных поваров-любителей из числа пожилых женщин) — освобожденные от взаимного семейного рабства, не знающие тоски и страха перед будущим, люди поздоровели душою и перестали проявлять столь жестокую озабоченность насчет балалайки и это значит?») Женщина стала более гордой и менее доступной, потому что теперь ее нельзя было ни купить, ни заманить, ни надуть, ни уговорить, посулив роскошные наряды, а надо было, по крайней мере, прежде всего догнать, а потом удержать и долго уговаривать и клясться, что она прекраснее всех… Это равно касалось особ, находящихся как в вольном брачном союзе, так и вне союза. Теперь женщина более всего доверяла своему тонкому поэтическому чутью: почти все женщины писали стихи, и если стихи не шли у них, понимали, что пора зачинать ребенка. Деторождение, таким образом, шло у них наравне с творчеством — или наоборот, — что было вполне справедливо и мудро. Во всем городе не было ни одной женщины, которая считала бы себя уродливой или жалкой, — наоборот; ибо здоровая женщина, способная родить ребенка и написать стихи, всегда красива. А такое самоощущение женщин привело к тому, что не стало нужды в предметах роскоши, побрякушках, висюльках, перетяжках, поддержках и прочем, каждая' женщина старалась подчеркнуть свою индивидуальность, помня, что только сама она есть для себя эталон красоты. (Знак «!», Т я н и г и н ы м.)