Придя домой, он целый день прождал в беспокойстве, зная, что Тянигин вернется и первым делом примчится к нему. Никуда больше не пойдет, потому что в трест уже давно улетел рапорт о сдаче жилмассива и рапортовал-то сам Тянигин, никто иной. Вот только что он будет делать, когда вернется? Морду примется бить? Плюнет в глаза? Все бы это ничего. А вдруг скажет, что прогоняет с работы? Или разозлится вовсе и под суд отдаст? Этот носатый черт хорош-хорош, да вдруг и залепит. Не знаешь, чего от него ожидать. Хотя бы водку пил — нет, только коньяк и то маленькими рюмками раз в году.
— Раиска, — позвал он, томясь, — корова. Поди сюда. Чего будем делать?
— А под суд тебя, сволочь такую, давно пора, — нудно затянула Раиса. — Чего Данилыча подводишь? Мало он с тобой, пьянчугой, возится? А теперь вон чего натворил. Ох, дождешься ты своего. — Она переодевалась в другой комнате.
— Поди сюда, тебе говорят, — плаксиво заревел муж. — Не каркай! Лучше подскажи, что делать.
— Чего делать? А ничего. Под суд пойдешь.
— Повешусь я, — заявил Судаков.
— Не повесишься, — отозвалась Раиса, медсестра районной больницы, хорошо изучившая психологию существа, которое было ее мужем.
— Правда, повешусь! — вдруг вдохновился Судаков.
— Не повесишься.
— Нет, ты послушай, дура, я дело говорю, — приподнялся с дивана Судаков. — Повешусь с умыслом, понимаешь? С хитринкой. За полсекунды до того, как он в дверь войдет. Увидит, что повесился, пожалеет. А уж потом я ему в ноги кинусь и покаюсь. Ведь простит, Раюха, простит, а?
— Да кто тебя снимет, дурака? — возмутилась жена. — А вдруг как растеряется Данилыч, а ты задохнешься ведь, черт дурной.
— А я рядом на стол нож положу. Ножом веревку и перережет!
— Да он же сразу догадается, что нож нарочно положен. Не глупее тебя!
— А я скажу, что сначала зарезаться хотел, а потом крови испугался. Выйдет еще лучше!
И вдруг он подскочил к окну.
— Вон идет! Сам! — крикнул он и, поспешно подтянув штаны, подбежал к двери спальни. — Сиди здесь и не высовывайся! Не то прибью! — хрипло пригрозил Судаков и опрометью кинулся в сени за веревкою.
Ни на секунду сомнение не посетило его. Он всегда действовал так, как повелевал инстинкт, а потом уже применял все свое незаурядное хитроумие, чтобы поправить и обезвредить содеянное, — так проходила вся его жизнь. Быстро он приладил бельевую веревку к крюку, торчавшему из балки, бросил на угол стола самый острый, широкий нож, подставил стул, влез на него, сделал на веревке петлю-удавку, сунул туда голову и, уже слыша тяжелые шаги на деревянном крыльце, торопливо отбросил ногами стул. Но тут же, словнр спохватившись, он вскинул руки, пытаясь схватить веревку, однако цели они не достигли: медленно, как бы в раздумье, опустились и повисли вдоль тела его грубые руки. Тонкая скользкая веревка плотно охватила его шею, и Судаков погрузился в последний сон, впопыхах так и не успев прочувствовать всей глупости своей затеи.
А Тянигин тем временем, отряхивая от снега ноги на крыльце, в какой-то небывалой тоске застыл на минуту, думал: «Что же делать, что же мне делать со всей этой судаковщиной?» Войдя в комнату, он увидел висевшее тело и, охваченный ужасом, застыл на месте. Он оцепенел, чувствуя, как та тоска, которую он внес с собою в комнату, словно бы сжалась в нечто не очень большое по размеру, живое и мерзкое и, подобно обретшему явность черту, выпрыгнула из него и превратилась в реальную жуть и беду. Из боковой двери с грохотом вылетела полуодетая Раиса, прикрывая рукою грудь, и страшным голосом закричала:
— Что же вы стоите, Алексей Данилыч! Удавился же он, ой, да помогите же! Карау-ул!
Вместе они вынули из петли Судакова и отнесли в спальню. Попробовали сделать ему искусственное дыхание, но все оказалось напрасным, — был переломлен, как выяснилось после, шейный позвонок.
Так умер Судаков, человек со средним специальным образованием, весельчак, балагур и проныра, рыжий отец, двух рыжих детей и активный вор на производстве, рыболов и охотник, умелый пьяница, женолюб и член постройкома. Обществу от него было больше вреда, нежели пользы, жену он колотил и оскорблял, рабочих обижал, однажды прибил гвоздем к стене сарая соседского кота, таскавшего у него цыплят, — но что бы то ни было, оказался и он достоин скорбного похоронного марша, исполненного духовым оркестром местного клуба. И его надо было хоронить с почестями, за счет производства, и клубный оркестр, наполовину состоявший из сопливых мальчишек поселка, сопровождал его до могилы, и было пролито немало слез на похоронах, ибо оказалось, что для многих он был близким человеком, смерть которого явилась невосполнимой утратой… А после, на поминках, гости перепились и даже передрались, словно обуянные незримо присутствующим духом погибшего хозяина, который при жизни нарушал все древние заповеди, а равно и все пункты официального морального кодекса.