— Прежде чем идти в гараж, я решил тебя привести сюда, — не скоро заговорил Тянигин, полуобернувшись к другу и со строгим отчуждением покосившись в его сторону. — Мне хотелось показать тебе и сказать самое главное, что есть в моей жизни… А все остальное, Юра, побоку. Не получилось из меня, брат, ни культурного человека, ни большого руководителя, ни гениального Туполева, а достиг я, наверное, своего потолка и выше уже не прыгну. Вот перед нами что? Заложенный нулевой цикл собственной мехбазы ПМК. Она будет построена через год. Это я ее выбил в верхах, и мне разрешили, потому что появились у нас кое-какие доходы и лишние средства… Но поясню, что это значит — иметь собственную механическую базу. Это значит, что все машины наши будут стоять зимою в тепле. И ремонт весь будем производить в тепле. Поставим станочки, пустим горячую воду, душ, откроем столовую для механизаторов… Немного, конечно, если посмотреть с точки зрения мировой истории, но для меня вполне достаточно. О собственной мехбазе, Юрий Сергеевич, никто до меня и заикнуться не смел — на убытки работала ПМК. А теперь будет мехбаза! Как бы тебе объяснить, что же меня во всей этой крошечной истории радует… Пожалуй, больше всего то, что эта стройка у нас не планировалась, а вот уже и ведется. Мы ведь миллионы осваиваем, Юра, и по плану многоэтажного строительства в поселке у нас уже построено несколько кварталов… Но эту базу замыслил я сам. Она по плану возникла… Вот я покончу здесь со всеми и уеду — одним словом, пройдет время, меня здесь не будет, но будет стоять мехбаза. Не знаю, сумею ли убедить, но я скажу тебе — вот совершенно честно! — что я никому, абсолютно никому не завидую. Ни писателям, ни артистам. Я знаю, что с точки зрения вечности бессмысленно строить что-либо на земле — все со временем будет разрушено. Но я знаю также, что человек, который всего лишь временно живет на земле, нуждается тоже в вещах временных: в домах, например, в одежде, в той же теплой механической базе. И мне давно стало понятно, что на другое, чем то, что я делаю, я не способен — мое дело строить и строить. И каждый день мне придется копаться в дрязгах, заниматься разбирательством подлостей судаковщины, и от всего этого будет только головная боль и ляжет на сердце тяжелый камень… Ну, а что другое я мог бы делать? Конечно, мог бы строить самолеты. Только не вышла такая судьба — и незачем об этом говорить. Я обречен, Юрий Сергеевич, навсегда остаться одним из тех, кто вертится на работе как белка в колесе, но если бы существовал бог, хозяин, начальник над всеми нами, то он был бы, я думаю, доволен мною, как я бываю доволен и уважаю моих классных каменщиков. Случается, они запьют, набезобразничают, прогуляют, но я на это смотрю сквозь пальцы, а если и наказываю, то не очень строго, потому что знаю, во-первых, что они хрен положили на мои наказания, а во-вторых, мне всегда немного стыдно перед ними. Из-за того, например, что я рассчитываю их способности и возможности наряду со строительными материалами, механизмами, а заглянуть им в душу мне некогда. А в-третьих, как же без них планы выполнять? Вот так мы и варимся все в одном котле, работаем, грешим и прощаем грехи друг другу. А закончим мехбазу, пустим горячую воду, завезем станки — и хорош, гуляй, паря, пей и веселись — обязательно устрою грандиозный сабантуй. И пить будем, и гулять будем, а смерть придет — помирать будем!
Тянигин на своем бугре стоял в развеселой позе, уперев одну руку в бедро, а другую подняв вверх, словно собираясь пойти в пляс. Гурин смотрел на него исподлобья, ежась от холода и топчась на своем скользком бугорке. Актер, сняв ватную одежду своего временного опрощения и оставив ее в доме Тянигина, теперь был в прежнем Своем виде: в хлипком пальто из нейлоновой клеенки, в серых брючишках из ткани «букле», в осенних туфлях.
— Пойдем к машине, а? — просительно заговорил он, деликатно подождав и убедившись, что Тянигин закончил свою длинную речь. — Замерз я, брат, и ноги закоченели.
Тот был несколько удивлен и слегка обижен такой прозаической реакцией друга на его горячую исповедь. Стараясь скрыть под маской задумчивости досаду, Алексей Данилович как бы не услышал жалобы Турина, расстегнул свой полушубок, достал папиросу и не спеша прикурил, почиркав зажигалкой. Подняв голову, он увидел смеющийся целый глаз Турина, невольно ухмыльнулся сам, но произнес довольно сухо, не желая поддаваться настроению друга: