Да, забыл сказать, что за пазухой я нес бережно свернутые кальсоны. Но об этом; пожалуй, после. Полный портрет мой в том походе был таков: в руке упомянутая наволочка с пышками (до сих пор не знаю, зачем всучила их мне мать, — может быть, чтобы я по одной совал медведям, если они начнут приставать ко мне), на голове кепка, одет в короткие штанишки с лямками через плечи, а ноги в длинных, девчоночьих чулках. А было мне уже девять лет, девять, десятый. Эти чулки, когда настал час, я сжег на костре!
Я не помню уже во всех подробностях того пути в Долину гейзеров. Помню только, как шел лосось вверх по реке на свои нерестилища — бесконечными походными колоннами. Движения больших темных рыб, хорошо различимых в мелкой воде, были неспешны и усталы, но возле порогов, перед оскалом пены, вскипавшей вокруг острых мокрых камней, рыбы веером рассыпались из колонны и стремительно неслись навстречу течению, у самых камней выпрыгивая из воды. Серебристые тяжелые рыбины взлетали в воздух, многие падали на камни и разбивались, и кровь темным дымом расходилась вокруг отплывавших назад по течению неудачников. Ох, уж эти неудачники нашего мира! Счастье — это очень просто, это когда ты можешь заниматься делом, для которого рожден, будь ты лосось, акварелист или ездовая собака. И все мы вполне молчаливы, когда счастливы, и шумим до небес, если дело наше не удается.
Был еще паром на переправе, уже совсем недалеко от Горячих ключей. К этому месту откуда-то со стороны синих каменных сопок подходила к реке незнакомая мне дорога. Паромщика помню (что ты сейчас поделываешь, паромщик?) и голое смуглое тело его под рубахой, мелькавшее, когда он отпихивал шестом от берега свой неуклюжий, разбухший от воды катамаран. Молодой парень, густобровый и румяный, мечтавший о чем-то значительном и веселом, он с блаженной улыбкой на лице, не взглянув ни разу в мою сторону, перевозил меня, букашку-таракашку, своего единственного пассажира на пароме.
Итак, я благополучно прибыл на Горячие ключи. Первое, что я сделал, прежде чем предстать перед незнакомым обществом, это стянул с ног чулки и надел вместо них подштанники. Надел их конечно же не поверх куцых штанишек, а как положено, и когда закончил манипуляции с лямками, то оказался в несколько оригинальном, но вполне пристойном мужском наряде. Тесемки на щиколотках я аккуратно завязал петельками, прежде чем сунуть ноги в ботинки.
У мамы были твердые убеждения насчет детской моды, и она заставляла меня носить летом короткие штанишки. Тем более что изготовить их было несложно — отрезать от истрепавшихся, старых штанов низ. Но климат на Камчатке слишком суров для того, чтобы можно было бегать с голыми ляжками даже летом, — вот и придуманы были эти ненавистные мне чулки, пристегивавшиеся ш потайным пуговицам внутри штанин. Однако вдали от строгих материнских глаз я мог одеваться по своему вкусу, вот почему я и унес у себя на груди свернутые кальсончики, стащив из чемодана. Их сшила мать, отвечая моей просьбе, по точному образцу отцовских — иные я и не стал бы носить: полотняные, белые, с обязательными тесемочками внизу.
Когда в маленьком доме отдыха, куда я вошел, протягивая в руке путевку, разразился невежливый хохот, я сразу же понял, что попал в скверное общество. Пожилые хрипуны и кашлюны, осмеявшие меня, оказались людьми ничтожными и неинтересными. Они и умели только что пить водку по очереди из одного стакана, предварительно" закрыв дверь на крючок, да стучать по столу фишками домино. И я пропал бы там от скуки и одиночества, но меня спасло неожиданное чудо, которое обнаружил я на деревянном крыльце бревенчатого дома отдыха.
Такое чудо с бантиком каждый из нас встречал в жизни в свой урочный час, и это у всех бывало одинаково: самые тончайшие переливы трепетных валёров, акварель чистейшей воды, письмо всего лишь в один красочный слой.
Итак, мне было девять лет, и я носом к носу столкнулся на крылечке со своей первой любовью. Вернее, носом к затылку, а на этом затылке пышно цвел белый шелковый бант. Я обошел этот бант вокруг и увидел бледное большеглазое лицо — и вот уже прошло двадцать с лишним лет, и с того дня подобный тип лица всегда волнует меня, с непонятной властностью притягивает мое внимание. Пристрастие именно к таким женским типам я впоследствии обнаружил у великого Боттичелли: в задумчивой прелести и тайной скорбности его ангелов, граций и Венер таится столько хрупкой нежности и беззащитности, что… Но оставим это.