Но не успел он как следует погрузиться в его бездонные недра, где не пахло ни булками, ни печеной картошкой, вдруг услышал взволнованный, тихий голос друга:
— Я тогда приехал в городок утром и полдня просидел возле станции. Все не решался идти. Жара стояла страшная, а я надел телогрейку. За пазухой, под телогрейкой, висел у меня в петле молоток, я подобрал его по дороге на одной станции. Впоследствии я узнал, что такую же петлю под одежду пришил себе Раскольников. Только у него там висел топор.
— Ну и что дальше? Ты пошел к Быку Пя и тяпнул его молотком? — привскочил с места Андрей.
— Нет.
— Жаль! Уж я бы его прикончил, точно тебе говорю, — кровожадно уверял студент. — Что же тебе помешало?
— Цыганская свадьба. Я тогда на все решился и уже подходил к дому Быка, когда увидел эту свадьбу. Там^ на окраине городка, был большой пустырь, а за пустырем находилась слободка из саманных домиков. Дома стояли без ограды, без дворов, неуютные такие. И жили там, по-видимому, оседлые цыгане, и была у них свадьба. Перед одним домиком горел костер, через него прыгали лохматые ребятишки. На крыльце сидели цыгане с гитарами, пели, стучали, играли, а перед ними танцевали женщины, дергали плечами, крутили юбками. Не знаю, может быть, то не свадьба была, просто праздник какой-нибудь или гулянка… Но я решил почему-то, что свадьба.
— Ну и что? При чем тут свадьба, если даже и свадьба? — удивился Андрей.
— Понимаешь… вспомнил я тогда одного цыганенка. Подумал вдруг: а что, если этот парень сейчас живет здесь и вот женится… Мысль была странная, конечно, но… — Мансам умолк и задумался.
— А что это был за цыганенок?
— Да так… Долго объяснять. Словом, не стал я никаких глупостей делать, Андрей, — махнул он рукою и уткнулся в книгу.
И Мансам вновь вспомнил тот печальный день, когда встретился с цыганским пареньком. И крик кукушки, которая была не то сиротою, забытой родной матерью, не то бесчувственной матерью, которая подкинула своих детей в чужое гнездо.
Андрей ждал продолжения рассказа, но, так и не дождавшись его, с досадой и сожалением посмотрел на друга: теперь из него слова не вытянешь. Таков уж был этот человек! И, вскоре примирившись с тем, что и на этот раз тайна друга не раскроется, студент вздохнул и, набравшись решимости, пал всей грудью на огромный учебник. Однако через несколько минут он снова отвлекся и вдруг произнес, щупая руками свою обритую голову:
— Иудушка Головлев.
— Что — Иудушка Головлев? — рассеянно спросил Мансам.
— Я, говорю, стал теперь лысым, как Иудушка Головлев.
— А он разве был лысый?
— Наверное. Точно не знаю. Но кажется — да.
И после этого наступило более продолжительное молчание…
И вновь видел Мансам, как это происходило там, на окраине пустыря, перед глиняным домиком. Туда доносилась цыганская музыка и залетали волны пахучего дыма от их костра.
12
Домик этот был особенно убогий, составленный из двух частей, соткнутых одним углом в виде буквы Г. Саманные стены жилища были брюхаты, кое-как слеплены. Казалось, их можно обрушить одним ударом ноги.
В пыли перед раскрытой дверью играли двое детей — полуголые загорелые девочка и мальчик. Девочка была его родной сестрой, Мансам сразу узнал ее. Вглядевшись же в мальчика, он испытал сложное мгновенное чувство: жалости, родства и отвращения.
Вдруг в дверях показался он, Пя Гир. В линялой майке, сильно похудевший, небритый, с ведром золы в руке. Он сразу же узнал гостя и, выкатив глаза, молча смотрел на него. Затем поставил ведро у порога и скрылся в глубине дома.
Минуту в доме стояло безмолвие. Лишь вдали гремела цыганская музыка над пустырем, подгоняемая частыми ударами бубна. Дети с любопытством смотрели на незнакомого человека.
И тут выбежала из дома она. Нечесаная, изменившаяся. Один рукав кофты был закатан, другой спущен.
— Ты пришел, Мансам… Зачем? — горько спросила она.
— Здравствуйте, матушка, — тихо произнес сын.
— Ага… Только сразу скажу тебе, что он не виноват. Мне бы он признался… А ты вырос, сынок, какой большой уже! Я знаю, зачем ты пришел. Но ты сначала спроси у него. Правда, спрашивать мало толку у дурака. Он и сам точно не знает, виноват или не виноват. Как нарежется пьяный, так ничего не соображает, точно и на самом деле бык. Попробуй сам спросить у него, может, добьешься толку. Только не убивай его, Мансам! Зачем те- бе держать ответ за этакую дубину!
— Матушка, я не стану его трогать, — угрюмо ответил он.
— Знаю! Зна-ю!! — вскрикнула тут мать и, схватившись за голову, опустилась на корточки. — Ты пришел меня судить! Ну и суди, сынок! Суди! Вот я, собака, а вот мои щенята ползают! — показала она пальцем на испуганных ее криком детишек.