Большое селение, в котором жил мой отец с дядей и братьями, было окружено высокой глинобитной стеной, которую построили наемные китайские рабочие. Через каждый километр стены находились ворота, возле них блиндаж с амбразурами, в блиндажах день и ночь сидели караульщики, снаряженные и содержимые за мирской счет. Караульщиков должны были обеспечивать сытной горячей едой, дровами, водкой и всем прочим, а они должны были защищать богатое село от зимних налетов хунхузов. Но ни стена, ни стража не помогали, когда разбойники совершали, наконец, столь долго и трепетно ожидаемое нападение.
Обычно ночью, уже ближе к рассвету, вдали за полем вдруг появлялся рой пляшущих огней. В морозной тишине раздавались беспорядочные гулкие выстрелы, крики. То отряд хунхузов, стволов в двести, верхами и пешей толпой набегал на село, для острастки стреляя в воздух и размахивая факелами. Караульщики той заставы, напротив которой появлялись хунхузы, в спешке выпускали навстречу им по нескольку пуль, а затем, заперев крепкие ворота, давали деру по направлению к противоположным воротам. А из них уже вылетали вихляющие по накатанной дороге сани, хозяева жестоко нахлестывали лошадей, спеша увезти ценное имущество, жен и дочерей. После недолгой ярой кутерьмы у ворот наступала на какое-то время тишина, и вдруг в эти же открытые ворота врывались хунхузы, горланя что-то и паля в воздух из маузеров и винтовок. Для начала они в спешном порядке поджигали какой-нибудь сарай, а затем разбегались по домам, чтобы работать — обшаривать углы в поисках драгоценного опиума, грабить что под руку попадется. А в это время в соседнем русском селе седобородые патриархи захваченного села валялись в ногах у соседей, умоляя их о спасении.
В один из таких налетов дядя решил никуда не убегать и остался дома с мальчишками. Накануне он накурился опиума и теперь чувствовал себя слабым. Он сидел на кане, прислонясь к облупленной, в глиняных язвах, беленной мелом стене. Старший из мальчиков топил печь, сидя спиною ко входу, а двое других, чумазые и сопливые, замерли в дальнем углу на кане, испуганно глядя на дверь. На улице разносились визгливые крики, гремели близкие выстрелы.
Вдруг с треском прорвалась бумага, которою была оклеена рама двери, и в дом просунулось дуло ружья. Оно, как живое, повертелось туда-сюда, словно высматривая, затем убралось назад — и дверь распахнулась от сильного пинка снаружи. В комнату хлынул морозный туман, в проеме мелькнуло несколько фигур на заснеженном дворе. Мимо калитки пронесся верховой китаец с откинутой над спиною длинной косой. И вдруг ворвались в дом и стали на пороге три человека, заслоняя собою уличный яркий свет. Один дул на руки, обняв винтовку, как полено. Двое других водили перед собою стволами ружей, стоя на раздвинутых полусогнутых ногах. Тот, кто дул на руки, был. в обмотках и калошах из сыромятной кожи, зато на голове у него была лисья шапка с козырьком.
Увидев перед собою всего одного человека и трех грязных малышей в нищем доме, хунхузы о чем-то загалдели, заспорили, жилясь шеями. Потом один из них поддал ногою в зад сидящему у печи мальчишке, и тот, сверкнув зубами и коротко рассмеявшись, словно с ним пошутили, живо перелетел на кан и уселся рядом с братьями. Другой крикнул что-то дяде, и тот, отвесив бандиту низкий поклон, подполз к нему по кану. Хунхуз схватил его за пучок волос на макушке и оттаскал. Затем стал о чем-то спрашивать. Дядя кланялся и отнекивался. Тогда хунхуз размахнулся и залепил пощечину. Дядя зажмурился, но продолжал упорно отрицать. Один из тех, что был в меховых унтах, выбежал в сени, схватил там лопату и, вернувшись, сунул штык лопаты в печь. Тот, что в лохматой шапке, шарил по полкам, приподнимал за углы циновку, постукивал по стене пальцами — искал запасы опиума. Он разорвал и выкинул к печке подушку, набитую рисовой шелухой. Все трое столпились возле печки и стали совещаться.
Тут один, что в лисьей шапке, подбежал к дяде, подмял его под себя и уселся ему на затылок, а другой уселся на его ноги. Третий вынул из печки раскаленную докрасна лопату и, подбежав к ним, приложил ее к дядиному заду. Дядя глухо заревел из-под хунхуза, тот крепче сжал коленями его голову. Сразу же заплакал малыш. Лопата, остывая на воздухе, посинела, но была еще горяча, из-под нее взвился дым.
Тут в дом вбежал еще один хунхуз, в рваном полушубке, опоясанный патронташем, что-то крикнул, размахивая руками и приседая. Хунхузы вскочили, бросив дядю, все враз загалдели, казалось, не слушая друг друга. Затем выбежали из дома. Но один тотчас вернулся, бросился к стене и сорвал с нее шкуру рыжей собаки, распяленную на гвоздях. Осмотрев ее, хунхуз с отвращением плюнул и забросил шкуру в угол. Он направился к выходу и по дороге нагнулся к очагу и рванул вмазанный в него котел. Затрещало, грабитель выбежал с добычей. И тут во дворе раздалась его ругань, — и захохотали. Оказалось, что он вместо котла выдрал нагоревшую толстую корку каши.