Жалею, учитель, что не разглядел ее тогда как следует и не могу теперь рассказать вам, какая она была, — ведь вы, учитель, человек образованный, и вам нельзя верить в такие вещи; словом, вы не из тех людей, которым являются призраки, и вам интересно было бы узнать, как они на самом деле выглядят. Скажу только одно: была она красива нездешней красотой, необыкновенно бледна, с длинными ушами. Встала передо мною и говорит:
— Идем со мною, путник.
— Позвольте, — отвечаю, — госпожа, не идти с вами.
— Почему это? — удивляется она. — Идем, не бойся. Ведь я поведу тебя туда, где все лучше, чем здесь.
— Может, так оно и есть, — говорю я, — но мне хочется быть среди человеков. Человеков, — говорю, — хочу всегда видеть вокруг себя. Никогда бы с ними не расставался, ей-богу.
А у самого слезы, чувствую, побежали из глаз. И так мне стало грустно, учитель, так захотелось вечной жизни на земле, среди людей, что сердце разрывалось. Иду и спотыкаюсь в тумане, слезы кулаком утираю и вдруг смотрю — нет белой женщины передо мною, словно растаяла в тумане.
Не знаю, учитель, почему тогда я отвечал подобным образом. Видно, не пришло еще мое время уходить из
О I
этого мира: ведь согласись я тогда пойти с женщиной… Брата бы своего никогда не обнял и с вами бы вот так не беседовал. Ведь сказано же, что на том свете родных и знакомых не узнают. Потом я много думал обо всем этом и понял, что привидение являлось мне не зря…
Вскоре от разных людей, заходивших в деревню, я узнал следующее. Что Кана Досона за что-то посадили в тюрьму. Что Исикава, оказывается, остался жив и благополучно уехал вместе с другими японцами в свою Японию. И третье — что жена Исикавы исчезла из Яма-Сига после бомбежки и пожара, по сей день неизвестно, что с ней и где она. А один человек мне говорил, что как только грянул десантный бой в Торо, Кан Досон с ружьем в руке кинулся в дом Исикавы, где хозяина не было уже и оставалась лишь его жена…
И я полагаю, учитель, как это ни грустно мне, что бедная женщина поплатилась за своего непутевого мужа. Буйный и необузданный Кан Досон мог порешить ее, не сумев отомстить Исикаве. Так оно, наверное, и произошло, — сами подумайте: куда ж она могла деться и почему новые власти вскоре посадили Кана Досона в тюрьму? И наверняка в том кровавом мешке была она, эта загубленная женщина, и ее бедную голову вы похоронили на перевале, учитель.
А красивая она была, ей-богу! Правда, у нее облысело на затылке, куда плеснули кислоту. Но яшмовое лицо! Бархатные брови и белые, словно пена морская, зубы! И всегда она улыбалась, словно всем была довольна и никакого зла, никакой ненависти вокруг не замечала…
И я не сомневаюсь теперь, что там, на перевале, я видел ее мертвую голову. Иначе и быть не может, учитель! Видели вы, что у черепа на лбу было пробито отверстие? Так вот — у белого привидения, которое встретилось мне на дороге, зияла на лбу кровавая р а н а! Я не говорил вам об этом раньше времени, чтобы вы теперь, вот в это мгновенье, могли понять всю правду!
Это она, которая в жизни знала только позор и ненависть, теперь ходит по перевалу в белой одежде и заманивает путников в тот мир, который считается лучше, чем наш с вами, учитель.
Все это пришло мне в голову впоследствии, а тогда было не до этих догадок. Я падал на дорогу и вновь подымался, и небо опрокидывалось на меня, словно громадная скала. И не добраться бы мне до людей, если бы не Ксюсса — жену мою так зовут. Она в тот день искала на дороге свою козу с козленком и наткнулась на меня. Притащила на плечах домой — она у меня женщина широкая, крепкая! Тут, в этой деревне, и родилась — родители ее были из каторжан русского царя, в какого-то особого бога они верили, ее родители. А потом они умерли и муж ее умер, жила она долго одна и давно перестала верить в особенного бога. А тут как раз и я подвернулся, хе-хе! Ну, да это уже совсем другая история, учитель.
Из записок учителя
«Череп, обнаруженный мною на перевале у братской могилы, вполне мог быть и моим собственным. И я представил, как невзрачно будет выглядеть вместилище моего разума, когда миру людей уже не понадобится этот разум. Так, исходя из эгоистической жалости к самому себе, я постиг сочувствие и жалость к тому неизвестному из нашей породы гомо сапиенс, кому принадлежали когда-тo эти бренные кости, мокнущие на дороге под дождем. Я похоронил останки неизвестного человека, попытавшись передать при этом, сколь возможно было, своим ученикам мысли и чувства, охватившие меня в тот момент. Совершив эти необходимые действия, я полагал, что на этом дело закончено и что никогда больше не затронет оно меня. Но недавно, находясь в бригаде специалистов, я разбирал старые японские архивы в Южно-Сахалинске. И вот мне попался на глаза отчет чиновника дорожного ведомства, датированный 1943 годом. Я прочел: