Пришла пора весенних работ, и Мансам вместе со всеми коммунарами вышел на пахоту. Они весело распахали и засеяли свои общие немалые поля.
Затем прошумели первые весенние грозы, пригрело солнце, и вместе со злаками буйно взошел сорняк, началась прополка. Незаметно подошло лето: мотыжка, окучивание картофеля, продергивание кукурузы. И все эти труды коммунаров совершались на благодатной летней жаре, под живительными стрелами прохладных дождей, любовно выпадавших на широкую жаждущую землю. И раскатывались дальние громы, словно могучий смех довольных своими делами божеств.
Каждое утро в холостяцкую казарму коммунаров заходил старик Мун. Ему можно было идти к полю другой дорогой, но он желал выйти на работу со всем миром. Во дворе ярко светило раннее солнце, в казарме еще возились, потягивались и зевали лодыри, а усердные уже садились за стол, когда в дверях появлялась могучая фигура старика.
Некий молодой шутник сделал наблюдение, что когда Мун появляется на пороге, освещенный сзади солнцем, то можно увидеть, словно в обрамленной картине, не только пучок волос на макушке, но и все прочие достоинства деда. Это возможно было потому, что одежда на старике была совсем ветхой и холщовые штаны его настолько проредились, что на просвет были прозрачны. И кучка юнцов, посмеиваясь, караулила деда у дверей. Шутника, придумавшего подобное зрелище, звали Андреем, то был полутораметровый парень, самый молодой в коммуне, крепкий, как корень, и прыткий, как пружина.
Едва старик входил в дом и здоровался со всеми, Андрей подскакивал к нему, истово прижимая руки к бедрам, и быстро кланялся, говоря:
— Абай, жениться хотите?
Старик с ласковым видом отвечал, взмахивая рукою:
— Спасибо, спасибо, сынок! Кушай сам на здоровье, а я уже позавтракал.
И присаживался у порога на широкое полено.
— Хорошее утро, ребятушки, — гудел он. — Уж так и быть, посижу, подожду, пока позавтракаете. Вместе пойдем!
Молодые крестьяне принимались хохотать, старшие — ворчать на них. А дед, вытащив из-за шийорота длинную трубку, с невозмутимым видом принимался курить.
И никто в такое утро не мог, конечно, подумать плохого о старике. Никто не засомневался бы* что этот беспомощный старый богатырь таит в душе еще что-нибудь, кроме детской чистоты и великого добродушия. Сущность его казалась ясной и прозрачной, словно алмаз, лежащий на ладони. Но Мансам, приглядываясь к нему, не верил этой кажущейся человеческой ясности.
9
Он в эти дни бился над важным и неотступным вопросом, который возник сам собою. Не обладая мудрым терпением принимать человека таким, какой он есть, юноша желал недвусмысленно знать: все же — темен он или светел? Если зол, то в чем корень этого зла? А если добр, то зачем, зачем? Жалея, балуя напуганную своим неожиданным бедствием сестру, Мансам пытался узнать у нее истинного виновника этого бедствия. Он хотел бы увидеть того, кто не нашел в себе малой толики благородства, чтобы пожалеть четырнадцатилетнюю глупенькую сироту. Но сестра по-прежнему упорно молчала.
Он вспоминал отца, и ему казалось, что вот отец был совершенно ясный в своей доброте человек. Но его убили. Доброта отцовская зарыта в кладбищенскую землю на далекой станции Г. И вдруг что-то взорвалась в сердце Мансама, и гнев, и обжигающую кровь, и ненависть разнесло этим взрывом. Теперь он не искал больше корня зла и не допрашивал сестру, кто виновник. Он сам знал кто.
Виновата была мать. И напрасно было искать других виновников. И эта виновница скрылась в глубине огромной страны. Мансаму бывало теперь так грустно каждый день, что не хотелось по утрам просыпаться. Работа в поле давала усталость, от которой вечером хотелось спать, но ведь не ради этой усталости и безрадостного сна стоило жить дальше. И Мансам решил, что они двое, брат и сестра, которых даже родная мать предала, должны умереть. И надо это сделать до того срока, когда сестра- девочка родит. Сестра глупа, труслива, не захочет еще, но он как-нибудь управится с ней, заманит в лес. А для себя Мансам приготовил большой кусок опиума.
Но тут ему словно явился знак иной. Один человек из соседнего села ездил в Среднюю Азию за дешевым перцем и там на базаре встретился с Гиром Пя по прозвищу Бык. Он с Василисой, оказывается, жил не таясь вблизи небольшого узбекского городка. Пя Гир узнал земляка, пригласил к себе в гости. Он был очень удивлен, когда узнал, что обвиняется в убийстве Матвея Шина. Никогда, мол, никого не убивал, наверное, тот сам бросился с поезда. «Как бы то ни было, Бык Пя вовсе не желал прятаться», — рассказывал человек.
Мансам сходил к нему и взял адрес матери. Затем стал собираться в путь. Никто не пытался его удержать. Да по всему виду парня было ясно, что остановить его невозможно. Он никому и не отвечал, когда с ним заговаривали о поездке. Он ушел из коммуны, захватив с собою лишь свернутую и перевязанную шпагатом телогрейку. Никто не провожал его на пароход.
10
А недели через две, когда уже приступили пропалывать картофель, Мансам вернулся. С тою же свернутой телогрейкой в руке, и тот же белый шпагат был на свертке. Отдохнув день, он на другое утро вышел со всеми в поле. Никто особенно не приставал к нему с разговорами.
Правда, малыш Андрей все же спросил у него:
— Ну как? Отомстил?
— Нет, — сурово отрубил Мансам.
Ну, нет так нет. Коммунары совсем оставили его в покое. Перед ними тянулись бесконечные картофельные грядки, и надо было их пропалывать. Вытянувшись в журавлиную линию, люди продвигались через жаркое поле.
Вперед, как всегда, вырвался Михаил, родной брат шутника Андрея. То был отменный работник, непобедимый борец и лучший бегун на всю округу. Работал Михаил сразу двумя тяпками, чего никто другой не мог, и намного опережал остальных.
— Эй! Мишка! — кричал ему длинный Пан, без рубахи, с большой соломенной шляпой на голове.
— Чего? — выставлял из-за ботвы курчавую голову Михаил.
Остальные, предвидя передышку, выпрямлялись, потирали спины и стояли, опираясь на тяпки.
— Как пишется по-русски буквы «Хы»?
Пан и Михаил, самые слабые в русской грамоте, должны были изучать ее вместе, по-коммунарски помогая друг другу и в то же время соревнуясь в учебе.
И теперь, сидя на земле, видимый только по пояс за картофельными кустиками, Михаил чесал затылок. Затем поднял тяпку и что-то неуверенно начертал в воздухе.
— Молодец! — похвалил Пан. — А теперь пиши: «На- ша-мишка-кушал-кошка», — скороговоркой выпалил он.
— Иге-ге! — закатился рядом Дюн, самый здоровенный из коммунаров
Посмеялись и хотели продолжать работу. Но тут на дальнем краю поля появилась бегущая человеческая фигурка. Она взмахивала руками и высоким голосом что-то кричала. И в этом крике слышалось взволнованное желание вестника еще издали, голосом сердца, поведать новость, которую он нес на устах. Словно сообщение его касалось самого сокровенного, чего желали дети коммуны, не смея признаться об этом вслух (так оно и было, пожалуй!). Вскинув тяпки на плечи, коммунары заспешили к краю картофельного поля, по пути сплотившись в небольшую толпу.
Оказалось, что прибыл какой-то студент из Владивостока, у него с собою два направления на рабфак. Сельсовет послал студента в коммуну, и он сидит сейчас там, ждет, когда все соберутся, чтобы на совете избрать двоих, чьи имена впишут в листы направлений. И это надо сделать немедленно!
Шумя и гремя, как стая скворцов, коммунары двинулись к селу. Их было шестнадцать человек, молодых, жадных к жизни, тайно мечтавших разорвать путы судьбы, стать свободными, учеными — вырваться за пределы той разудалой неприкаянной бедности, в которой прошла вся предыдущая их жизнь. Доля более светлая, задумчивая и прелестная, нежели тяжкий труд ради лишь пропитания бедного тела, — вот что мерещилось каждому.
Часов шесть спорили коммунары, до хрипоты кричали друг на друга, марали и перемарали десять списков. Наконец остались в коротком списке только трое — малыш Андрей, Пан и Шин Мансам. Андрей подходил по всем статьям: и сирота, и стаж батрачества с восьми лет жизни, и начальную школу кончил, и комсомолец, и самый младший. Все то же самое было и у Пана, лишь одна статья была совершенно противоположная: Пан был самым старшим из кандидатов. Это и послужило причиною следующего спора.