Но все это были мелочи, не то главное, за что она любила его и могла бы любить всегда. Он был и милый, и надежный, и сильный, и очень нежный — но и за все это она не могла бы любить его так, как любила.
В его мальчишеско-мужской сущности было что-то незаконченное, какая-то глубоко скрываемая робость, и это странно и хорошо волновало Валерию. Порою он молча садился у ее ног на пол, клал свою рыжую голову к ней на колени и пристально, вопрошающими и грустными глазами смотрел на нее снизу вверх. В эти минуты он хотел, казалось, поведать ей о какой-то своей тайной грезе или печали, но не решался доверить это словам. И, с ее коленей глядя вдаль, в неведомое, а потом вновь грустно заглядывая ей в глаза, он словно не решался вверить ей свою тайную надежду: сможет ли понять? И Валерии казалось, что она понимает его притаившуюся немую печаль, хотя и сама тоже не могла бы определить ее с помощью обиходных слов. Она начинала нежно, самозабвенно ласкать его, и в этой ласке не было страсти, но была материнская тревожная неистовость.
Однако и в этом матерински покровительственном, женственно дополняющем начале ее чувств не крылось главного истока ее любви к мужу. Исток этот уходил еще глубже… И там, в непостижимой глубине, что-то светилось… Сверкающий и текучий родник жизни, откуда выплеснулись и они, две капли утренней росы на придорожной траве…
И все это оказалось не нужно, всему теперь конец.
Отсекли напрочь, выбросили, как рыбу на песок. И лежать надо теперь, и кипит, кипит что-то в голове, сохнет тело, болит все от долгого лежания. И кричит — будто надрывается какая-то отвратительная птица, — и долбит она в висок, и твердит одно и то же: «НЕФРИТ! НЕФРИТ! НЕФРИТ!»
Ослабленная мучительной борьбой — и не так с болезнью, а больше с бесплодной душевной мукой, вся обращенная внутрь себя, пытаясь осмыслить беззаконие и чудовищное посягательство болезни, рока, Валерия теперь в часы свиданий не доставляла радости мужу — она это знала, но ничего не могла поделать с собой. Мужество окончательно покидало ее, стоило им остаться наедине. Они обычно выходили из палаты и шли к дальнему концу коридора, где напротив окна стоял старый инвалидный драндулет с колесами на резиновых шинах. Усевшись в него, Валерия тихо плакала и исступленно смотрела на мужа: не противно ли ему? Не разлюбил ли еще? И если бы не больные, не сестры у своего поста, вскочила бы с кресла и с громким плачем кинулась к нему на шею, спряталась бы на его груди от всего ненавистного больничного кошмара.
Муж сидел на подлокотнике кресла или на подоконнике, старался выглядеть бодрым, говорить тоном старшего, взрослого — но растерянность его выдавали многие мелочи, которые оказывались гораздо выразительнее слов. Так, он неожиданно начинал краснеть — и не всем лицом, а пятнами или даже всего одной стороной лица, что было явным признаком, знала Валерия, сильного волнения мужа. Или заводил длинную руку за спинку инвалидной коляски и царапал ногтями по обшивке, воспроизводя какой-то сумбурный нервный ритм. Однажды Валерия не выдержала: долго вслушивалась в это тихое шорканье и вдруг неприязненно крикнула: «Перестань царапать!» Он растерянно взглянул на нее и тут же опустил глаза… И в этом коротком взгляде многое открылось Валерии. Она узнала, что он слаб, что он что его тяготят свидания в этом больничном коридоре, у инвалидного кресла.
Олег Клевцов, муж Валерии (она носила девичью фамилию), в беседах с друзьями называл себя Он говорил, что всегда знает, чего хочет в жизни, — а хочет он всегда того, что ему вполне доступно. Поэтому никаких разочарований ему не приходится испытывать. Он, безотцовщина и много битый в детстве парнишка, учился всегда хорошо, убегал из дому и неделями жил у приятелей, когда у матери появлялся очередной собутыльник или сожитель, а чаще и то и другое в одном лице. Мальчик делал уроки на чужом столе, а то и на подоконнике в коридоре школы… Сестра его, старше на шесть лет, рано бросила учебу и стала работать на мебельной фабрике, а Олег не оставил школу, молча переносил издевки сестры и пьяные наветы матери, которые упрекали его за то, что он, здоровенный парень, не идет работать, а шляется в хоровой кружок. Сестра завербовалась на Дальний Восток, на камчатские рыбные промыслы, да так и сгинула где-то, а Олег закончил школу и уехал в Москву, где поступил в университет на факультет журналистики. Он учился на медные деньги, подрабатывал где только можно — и на стройках летом, и на «Мосфильме» в массовках, и на разгрузке овощей осенью, — но как бы ни было ему трудно, никогда не завидовал тем, кому жилось легче. Он был уже тогда знал твердо, что все, что будут иметь в жизни его беспечные и обеспеченные приятели, будет со временем иметь и он. Закончив университет, он попал по распределению в один маленький, не очень популярный журнал, где старательно работал много лет, и его наконец поставили заведовать отделом.
У него никогда не было врагов или даже недоброжелателей, ясны и просты были его отношения с людьми. И сложные люди и попроще, и добряки и желчные злопыхатели — все считали его славным парнем и доверялись ему. На работе он всегда выяснял до конца, что от него требуется, и потом пунктуально, уверенно доводил дело до конца. Отдел его всегда работал без лихорадки, ровно и благополучно, два его помощника тоже подобрались под стать ему — спокойные, работящие люди.
Еще в детстве он сумел понять самую главную закономерность жизни — порядок. Его память хранила одну картину, которая могла бы считаться апофеозом всякого беспорядка, — в этой картине таилось для Олега Клевцо- ва все то, что ужасало и отталкивало его. У него был школьный приятель, длинный, бледный мальчик, страдающий злостным насморком. Олег сошелся с ним, узнав, что тот любитель читать всякие книги про путешествия, — сам Олег очень любил такие книги. Однажды приятель повел его к себе домой, пообещав ему книгу о Миклухо- Маклае. Жил этот мальчик вдвоем с отцом, матери у него не было — Олег так и не узнал никогда, умерла ли она или бросила их. Жилище, куда привел Олега приятель, напоминало скорее старый гараж или механическую мастерскую: громадная комната с черным — не то земляным, не то просто неимоверно грязным полом, посреди комнаты стоял верстак, заваленный разным жестяным хламом, грязной ветошью, кругом громоздились какие-то пустые ящики, оплетенные бутыли, чем-то набитые угловатые мешки. Позади ящиков и мешков виднелась кровать у стенки, криво застланная рваным темным одеялом. В углу за верстаком безнадзорно шипел примус, светясь голубоватым венчиком пламени, на примусе ничего не стояло. Приятель, скинув со стула на пол какую-то одежду, полез доставать с полки книгу, но не нашел ее там и принялся искать по всему дому. Он раскидывал ногами вороха ка- кой-то рваной бумаги в углу, разрыл и перебрал огромную кучу, состоявшую из тряпок, старых ватников, фанерных кусков, журналов, мелькнули в руках мальчика зеркало в деревянной оправе, ржавый зубастый утюг с откидной крышкой, противогазная кишка с рваной дырявой маской, расшитая диванная думочка… Книгу тогда приятель так и не нашел — в комнате вдруг появился отец, кряжистый, угрюмый человек со сверкающими глазами, в которых была такая затаенная ярость, что мальчики без лишних слов потихоньку выметнулись из комнаты… Этот поиск запропавшей книги, свое тупое отчаяние, охватившее его при виде кувыркающегося в ветошной груде товарища, Олег Клевцов запомнил навсегда. Сочувственная жалость к сопливому приятелю сменилась затем твердой, ясной уверенностью, что подобное беспорядочное существование — это пропащая жизнь, и детская догадка впоследствии получила самые разнообразные житейские подтверждения…
Клевцов разделял порядок на два вида: Порядок в себе — это было делом его доброй воли, охоты, разума, тут надо установить раз и навсегда, что ты делаешь и чего не делаешь. Например — никогда не гадишь исподтишка другому, симпатичен человек тебе или нет, и если приходится все же сталкиваться с ним при обстоятельствах, когда надо и подраться, то пусть он первым ударит тебя… Порядок Клевцов столь же ценил, считая его неукоснительным и необходимым, — этот порядок существовал и будет существовать, без него ничего бы не получилось в мире людей, и они бы так и прыгали в лесу обезьянами. Олег Клевцов с самого детства, неприкаянного, горестного, понял и признал тот порядок в окружающем, который сопутствует чистой, разумной, красивой жизни. Именно к такой жизни он и стремился. Еще мальчишкой он уразумел, что учеба, основательность в делах, внутренняя честность, аккуратность — суть именно того порядка, который приведет его к желаемой цели. Будучи студентом, он сознательно, спокойно избегал тех своих товарищей, которые что-то такое о себе воображали, корчили из себя оригиналов, чем-то бывали недовольны, взвинчивали себя и петушились — а в сущности, было видно, не могли совладать с тем внутренним беспорядком, который и разваливал их душевный покой. Клевцову-то незачем да и некогда было много умничать, он старательно учился, зарабатывал себе на хлеб — и всегда, что бы ни случилось с ним, видел неизменно одно: огромная жизнь вокруг творилась, дома строились, люди получали пищу и одежду — и даже те, которые были всем и вся недовольны. И, видя это, Клевцов еще прочнее утверждался в своих взглядах, он спокойно продолжал учебу, молчаливо и с неизменной душевной бодростью воевал со своей студенческой нуждой и терпеливо «грыз гранит науки». Он свято верил, что порядок, который он устанавливает внутри себя, в своей маленькой жизни, со временем обязательно сойдется с тем неукоснительным порядком внешней большой жизни, благодаря которому и строятся дома, бегут машины, — и тогда ему будет хорошо.