— Но она пришла пешком из Кореи! — не отступал Пак. — А на границе теперь очень опасно. Она, женщина, прошла через много смертей, чтобы увидеть вас;
— Что ж, пусть увидит, я не убегу, — спокойно произнес Шэк. — Я тоже прошел через много смертей. Я уже не тот, что был раньше, поймите. А ее, конечно, я навещу, и мы поговорим с нею…
Пак вернулся к вечеру домой и застал пришелицу неподвижно сидящей возле двери на камышовой циновке.
— Вы бы умылись с дороги и поужинали с нами, — с убитым видом опускаясь рядом, предложил хозяин. — Чем мы вас обидели, что вы не хотите даже посидеть вместе с нами за ужином?
Но женщина ничего не ответила на это, беззвучно заплакала и продолжала сидеть, уставясь себе в колени. Так она просидела на месте всю ночь, не легла в постель, которую устроила вблизи нее хозяйка дома.
Утром пришел Шэк, и все покинули комнату, чтобы они могли спокойно поговорить наедине. Хозяева не слышали этого разговора, который длился не очень долго. Вскоре, вернувшись в комнату, жена Пака уже не застала Шэка, а гостья сидела на том же месте с тем же покорным, безнадежным видом.
К обеду, придя с поля, хозяева увидели, что она лежит у стены, разметав по полу длинную черную косу. Женщина была в забытьи, лицо ее покрылось, словно красными печатями, пятнами горячки. Больную перенесли в дальнюю комнату, уложили в постель, ухаживать за нею осталась жена хозяина.
Много дней женщина находилась в беспамятстве, металась в томительном, неспокойном бреду, ее кормили с ложечки. Из соседнего села был вызван лекарь, и он колол ее иглами и насильно поил какими-то жидкими лекарствами. И на исходе восьми дней болезнь пошла на убыль. Больная пришла в себя, стала съедать то, что ей приносили, и подолгу спала или, может быть, просто безмолвно лежала в постели, закрыв глаза.
И вот однажды десятилетний мальчик, смотревший за ребенком, вошел в комнату и увидел, что женщина сидит в постели, прикрывая плечи одеялом. Мальчик остановился в дверях, покачивая младенца, привязанного к его спине, и, приоткрыв рот, во все глаза уставился на восставшую с одра болезни гостью. Он много раз слышал от взрослых, что несчастная, должно быть, не вынесет горя и умрет. Теперь же она сидела на постели и с улыбкой смотрела на него, бледная, большеглазая. На ее бескровных щеках обозначились ласковые ямочки.
— Кто ты, братец? — спросила она. — Ты ростом с моего сына. Наверное, сынок хозяина?
— Нет, я его младший брат, — ответил мальчик, смутившись при виде ее странной, нежной улыбки. — Вы не плачьте, вы теперь выздоровели и будете жить, как все.
— Я не плачу. А ты, наверное, умница, — улыбнувшись уже совсем по-иному, сказала она. — Как же тебя зовут?
— Сугир.
— И ты, братец Сугир, один сейчас дома?
— Да. Нянчу девчонку.
— Можешь ли ты принести мне зеркало и мою одежду?
Сугир пошел в другую комнату и вынес оттуда все, что она просила. Женщина оделась, а затем, отбросив Одеяло и глядя в маленькое зеркало, поставленное на подоконник, устроила на голове большой гладкий узел. Мальчик, придерживая ребенка, висевшего на спине, переминался на босых ногах и неотрывно смотрел на нее.
— Что сейчас люди делают на полях? — спросила она. — Мак пропалывают, наверное?
— Нет, мак уже давно пропололи, — ответил мальчик.
— Долго же я болела, — удивилась она и задумалась. — Вот что, а не знаешь ли ты, где сейчас находится Шэк?
— Знаю. Тяпает картофельное поле.
— Сходи-ка, братец, туда, — попросила она. — Подойди к Шэку и потихоньку скажи ему, что я хочу еще раз поговорить с ним. Буду ждать его на повороте дороги, что идет в сторону границы. Сходишь?
Они вместе вышли из дома и, никем не замеченные, выбрались за край села. Поля вокруг, на покатых буграх холмистой долины, ало пламенели под цветущим маком.
Мальчик шел впереди, приопустив голову и согнув тонкую шею, со спины его свисал, натягивая простыню, тяжелый уснувший ребенок. Выйдя на дорогу, женщина остановилась, а мальчик, оглянувшись на нее и чему-то радостно улыбнувшись, заспешил дальше, по-прежнему глядя себе под ноги.
Не скоро он вернулся назад и подошел к женщине, которая сидела на теплом придорожном камне, держа на коленях узелок с вещами.
— Шэк сказал, что не может сейчас прийти, — донес, запыхавшись, мальчик. — Он сказал, что вечером придет, после работы.
— Ну ладно. Только мне-то некогда ждать до вечера, я ухожу домой. Передай своим родным, что до гроба буду помнить их доброту. И еще скажешь Шэку вот что… Пчела, скажешь, всегда летит к цветку. Она не виновата. Запомнишь, Сугир?
— Запомню.
— Так не забудь же, братец.
И она ушла одна по пустынной дороге. В белой короткой кофте, розовой юбке до пят, с непокрытой головою, она была долго видна издали. Над нею в голубой пустоте дальнего неба кружились острокрылые черные ласточки. В руке она держала маленький узелок. Уходя, она не раз оборачивалась и взмахивала свободной рукою, веля мальчику не смотреть ей вслед, а скорее возвращаться в село.
Вечером Шэк пришел к дому своего друга, и Пак передал ему слова, о которых поведал ему малолетний братишка. Шэк выслушал и затем, не сказав ни слова, ушел со двора.
Домой он направился напрямик, через луг, над которым застывал розовый туманный сумрак. С густой, высокой травы струилась роса, вечерний луг полнился запахом влаги. Но не замечал Шэк ни обильной росы, насквозь промочившей его одежду, ни бесшумного полета сумерек, словно бы одухотворенных далеким закатным пламенем.
Шэк вспомнил случай, о котором давно забыл, пройдя тысячи верст по тропам партизанской войны. Уйдя в горы, он столь долго жил опасностью и достиг такой чуткости к ней, что мог, преследуемый врагами, спокойно уснуть на земле и во сне словно предвидеть их путь. И когда подходила минута, что надо было немедля подниматься, он просыпался и уходил дальше. Но однажды при упорном многодневном преследовании он, смертельно усталый, уснул на жарком горном лугу и не смог проснуться, когда надо было. Ему приснился предательский голос, который рокотал в ушах, словно горный поток, и успокаивал его, говоря, что он давно уже скрылся от всех врагов за перевалы Пектусана. И Шэку бы непременно погибнуть, но тут он во сне нечаянно примял нежную головку горного тюльпана, и пчела, сидевшая в цветке, перевернулась на спину и ужалила его в ладонь. Он был спасен, но сама пчела корчилась в траве под сломанным тюльпаном, тихо ползла куда-то, трепеща крыльями в предсмертном жужжании.
Вот что возникло в памяти Шэка при упоминании о пчеле, которая всегда по закону этого мира устремляется к благоуханному цветку. И Шэк впервые со всей ясностью подумал, что, ведя жизнь, каждый день которой является как бы военным трофеем, с боем добытым у противника, человек когда-нибудь да попадется в ловушку и уж никакая в мире пчела не спасет его. Но, видит бог, он, Шэк, никогда не боялся такого конца.
Однако случилось так, что майским ясным днем, когда белые березы в лесу зеленели тонким, как пух, налётом первой листвы, он увидел, выйдя из лесной чащи, возле перевернутой плугом пашни статную, рослую женщину. И неодолимо захотелось ему приобщиться к спокойному, мирному уюту и теплу этой женщины, которая улыбнулась ему доверчиво и непринужденно, остановив на краю темного поля впряженную в плуг пару быков…
Теперь он шел мокрым от росы лугом в сторону ее дома. Горело два огненных кольца вкруг окон этого дома, невидимого в низком луговом тумане. А над валом тумана, над дальней высокой стеною леса светилась, словно прут раскаленного железа, полоска остывающей вечерней зари.
Но, приближаясь к дому вдовы, на которой он женился, Шэк представлял перед собою не ее, а другую, белую и тонкую жену своей молодости. Был плоский камень на берегу речки, под горою, вдали от деревни, там женщины стирали белье, и на этом камне рядом с медным кованым тазом сидела она, одна рука на горке белого белья, другая на коленях, а смуглые маленькие ноги в воде — сидела и смотрела на него о н а, и о н шел к ней, чтобы отнести домой этот тяжелый медный таз с бельем.
2
Спустя неделю после ухода женщины в село зашли прохожие люди, бежавшие из Кантона корейские студенты, и привели с собою мальчика, одиннадцатилетнего сына Шэка. Мальчик тайком ушел из дома, где оставался с бабкой. Испугавшись, что на всю жизнь останется один с глуховатой суровой бабкой, мальчик решил найти своих родителей и вернуть их домой. Каким-то образом этот ребенок перебрался через пограничную реку и проплутал много дней по незнакомым лесам. Студенты, приведшие его с собою, рассказали, что мальчика, обессиленного от голода, нашли на глухой таежной тропе, где редко бывают люди. Первое, что он произнес, было название местности, куда он устремлялся в поисках отца и матери.