Когда капитан вернулся, она сидела, с ногами на кушетке, откинув голову к стенке, с неподвижным заплаканным лицом; по нему еще скатывались редкие слезинки. Он вошел довольный, плутовато ухмыляющийся — увидев её, изменился: в глазах мелькнула растерянность, испуг.
— Ты чего? Что с тобой?
Она не отвечала; он сел рядом, обнял за плечи, пытался заглянуть в полузакрытые глаза.
— Тебя обидел кто? В чем дело, скажи? — допытывался он, ничего не понимая. Она молча покачала головой, сделала движение, чтобы отодвинуться — он крепче прижал её к своему плечу и говорил:
— Ну, чего ты так?.. Эх, чудачка… Ничего же нет, чего ты плачешь? Вот бедолага… Нервы у тебя, брат, ни к чёрту… — Он гладил её плечи, волосы, не зная чем утешить. — Ты, сестренка, не обращай внимания… Ну, если на счет меня… так тоже ничего такого нет… Просто, понимаешь, разрядиться надо… И ты уж извини, если с моей стороны что… Ты не плачь, ну, зачем плакать? Оно же всё пройдет, верно говорю, и опять будет хорошо. Понимаешь, всё будет хорошо, ты только не плачь…
Смущенно и настойчиво он повторял, что всё пройдет и всё будет хорошо — и она понемногу успокаивалась, хотя слезы снова сильнее потекли по лицу. Она не могла больше думать, она только поддавалась теплу его голоса и верила ему, словно догадываясь о том, что ничего больше и не нужно, потому что, наверно, ничего больше и нет, или, может быть, ничего не осталось, как только верить, что всё будет хорошо. Не может же не быть хорошо, должно быть хорошо… Она прижала лицо к его груди и плакала, теперь уже слезами облегчения, и, всхлипывая, шептала:
— Да, да, всё будет хорошо… Будет хорошо…