На Лукрецию посмотрели как на сумасшедшую.
Третьими по масштабам стихийного бедствия были дочери: они не могли поступиться ни единой ленточкой в своём летнем гардеробе, а также в зимнем - вдруг наконец-то внезапно похолодает, и к каждому наряду тщательно подбирали рубашку, чулки и украшения.
Джованни, к счастью, был гораздо менее остальных привязан к вещам. Он обязательно терял что-нибудь и во Флоренцию вёз на сундук-другой меньше, чем из Флоренции. Хотя иногда он терял что-то важное, и Джиневра клялась убить его яшмовым канделябром, и Лукреция с Пьетро уговаривали её пересмотреть всю поклажу, и обоз останавливался, и ключи скрипели в замках, и крышки стучали, вещи шуршали, а прислуга сквернословила. Джиневра всё это время держала подсвечник наготове, а Джованни, судя по выражению лица, молился, и молитва его была услышана, потому что пропажа находилась в восьмом сундуке, а не в двадцать пятом.
Сыновей Лукреция собирала сама, потому что догадывалась, чего ей будет стоить пресловутая самостоятельность и вседозволенность. Свободы подождут до совершеннолетия - а пока пожалейте коней и мулов.
Домашняя утварь, слава Небесам, имелась в Кареджи в изобилии, постели и шпалеры не занимали столько места, сколько казалось на первый взгляд, а лекарства обычно удавалось всучить на сохранение врачу или цирюльнику. Всё остальное всегда можно было купить на месте.
Лукреция предвкушала то сладостное мгновение, когда воссядет на одном из сундуков, благоразумно подстелив подушку, и хлыст засвистит в руках кучера... но судьба преподнесла ей несколько препятствий.
Во-первых, Козимо настаивал, чтоб фра Филиппо ехал с ними. Художник возмущался, что стены и потолки часовни, которую ему поручено расписывать, с собой не заберёшь, но старый Медичи возразил, что теперь самое время поискать натуру и натурщиков для пышной сцены Поклонения Волхвов, и лучший источник для мятежной музы бывшего монаха - именно в Кареджи, а всё необходимое для эскизов не так уж обременительно.
Фра Филиппо из вредности угнездился на крыше одной из карет, дабы пейзажи открывались ему во всём великолепии перспективы. У этого маэстро явно наблюдалось некое болезненное тяготение к высоте, в то время как большинство обывателей испытывает к ней страх.
Во-вторых, Лоренцо не пожелал расставаться со своей девицей. Он требовал, чтоб Леонелла отправилась с ним, и без неё отказывался тронуться с места. Куртизанка твердила до хрипоты, что у неё, вообще-то, тоже есть дом и семья, которых она не может оставить. Караван рисковал застрять во дворе до заката, пока бабушка пылкого влюблённого не осведомилась, из кого состоит семья девушки. Из двоих младших братьев и сестры, отвечала Леонелла, старшему из них пять лет, и их никак нельзя оставить без присмотра, а пристроить троих малолеток на целое лето некуда.
- Бери их всех в охапку и тащи сюда. В людской присмотрят. А то мы никогда отсюда не уедем.
В людской в Кареджи, подразумевала Контессина, потому как большинство прислуги отправлялось вместе с ними.
В-третьих, когда Леонелла успела бегом умчаться и примчаться с выводком детишек и котомкой пожитков, Лоренцо - оседлать коня, чтоб гарцевать на зависть горожанам и пейзанам, все остальные - разместиться в трёх каретах, слуги - забраться по телегам, обоз - наконец-то тронуться с места, а сторожа - запереть наконец ворота... Пьетро как бы невзначай спросил, не попадалась ли жене шкатулка с долговыми расписками. Нет, он ничего такого не имеет в виду, просто чтоб знать, в котором сундуке.
Лукреция почувствовала, как волосы под вуалью зашевелились...
Шкатулка нашлась в сундуке, на котором сидела она сама, рядом с другими бумагами, но за эти секунды Лукреция успела мысленно сравнить вес подсвечников из яшмы и бронзы и представить всю семью в трауре.
Но звон подков по раскалённой мостовой стократ приятнее колокольного - и окна соседних домов оживают, провожая бесконечную процессию, платаны прощально помахивают ветвями, и солнце ведёт за собой, и лучи его разноцветны и осязаемы, а воздух тяжёл, сух и пылен.
Слишком уж притихли рощи и посевы, отмечала не отрывавшаяся от окна Джиневра, даже насекомых не слышно, и, по впитанной с молоком матери паломнической привычке, принялась щёлкать чётками.
Где-то у горизонта вздохнул колокол церкви Сан-Стефано, разбуженный, чтоб отогнать грозу...
Караван избежал дождя, но прибытие нельзя было назвать особенно счастливым. Тряская дорога и внезапная гроза сделали своё дело: Пьетро почувствовал себя плохо, причём заболели не только ноги, но ещё поясница и руки. Половина слуг засуетилась вокруг синьора, а другая половина ушла срочно растапливать камины, чтобы прогнать сырость.
Скоро в спальню к сыну пришёл Козимо, тоже жалуясь на суставы. Для него выдвинули нижний ярус кровати, который пришлось разделить с младшим сыном, у которого внезапно заболело сердце.
Потом явился угрюмый Лоренцо и лёг рядом с отцом, не раздеваясь. На замечания он ответил, что, чтобы снять чулки, нужно согнуть ногу и положить на другую ногу, тоже согнутую, а у него слишком болят колени. Пришёл Фабио, помог Лоренцо раздеться и принёс отдельное одеяло.