Зюскинд:
– Давно на фронте?
Райзигер:
– Я был в колонне снабжения – и вот, впервые на позиции.
Херман:
– И как вам у нас?
Зюскинд:
– Можешь к нему на «ты», он ведь не старше нас.
Райзигер (смущенно):
– Ладно. Но я себе представлял войну совсем иначе.
Зюскинд:
– Да на хрен! Мужик, это всё дерьмо, что ты там представлял. Говорю тебе: если не сбежим отсюда поскорее, к следующему Рождеству тоже домой не попадем.
Райзигер:
– С самого начала тут?
Зюскинд:
– Конечно, я со Стариком выступал в поход. Он ловкий парень, этот Мозель. Сейчас он просто злится, потому что ничего не происходит.
Херман:
– Я на батарее с Рождества. Не видел еще ни одного выстрела. И мы сами тоже еще не стреляли.
Зюскинд:
– Да и наблюдательный пункт – это тоже хрень полная. Это чтоб дать нам подвигаться.
Райзигер:
– Думаете, противник не прорвется? По весне ведь следует чего-то ожидать, так в газетах пишут.
Зюскинд:
– Пускай прорывается. Ему с нами не повезет. Дорогой, ты плохо знаешь Мозеля. Стоит ему разозлиться, прослезятся все.
Райзигер:
– Хотел бы при этом поприсутствовать.
Зюскинд:
– Да не торопись. Я всегда себе говорю: лучше, чем здесь, не найти. Чего еще надо? У нас тут своя квартира, еда каждый день и никаких забот. Дорогой, поверь мне, многим из нас приходилось дома спать в коробках из-под сигар, а здесь можно вволю растянуться. И в конечном счете с героической смертью та же штука. Тогда, 14 сентября, когда у нас был последний бой, мы потеряли около сорока человек. И был у нас старый ездовой, которому голову потом оторвало, так он всегда говорил, что лучше он на пять минут струсит, чем на всю оставшуюся жизнь будет мертвым.
Все засмеялись. Адольфу Райзигеру пришли на ум статьи военкоров, где часто шла речь про «неистребимый юмор наших пехотинцев». Вуаля!
Разговор затухает. Зюскинд повернулся на бок и заснул. Доброволец Херман достает из фуражки лист бумаги и принимается за письмо. Если идти от укрытия к укрытию, видно, что почти у каждого вот так на коленях фуражка, а на фуражке бумажка, на которой более или менее опытной рукой совершается бумажный обряд.
Письмо капитана Мозеля жене:
Милая Лени! Воскресенье, уже за полдень, скучно – хоть убей. Четырнадцать дней назад (или я тебе уже про это писал) меня приписали к лейтенанту Келлеру, и теперь вот сижу я здесь по колено в дерьме в идиотской тоскливой каморке, и не с кем мне перемолвиться разумным словом. Я тут единственный офицер, но я немедля отправлю запрос, чтобы мне прислали кого-нибудь в качестве собрата по несчастью. Ведь оберлейтенант Буссе, приписанный тоже к 1/96, сменяет меня раз в три дня и теперь располагается с нашими передками снабжения. Что я делаю? Каждое утро мне с полевой кухней доставляют бутылку шампанского, и я выпиваю за твое здоровье. Кстати, завидую твоему брату Карлу. На востоке хоть есть движение, и я уже вижу, что там дело выгорит. А мы вот здесь, и это еще большой вопрос, стану ли я майором, как планировал. От Э. К., кстати, никаких вестей.
Письмо вице-вахмистра Михаэлиса невесте:
Дорогая моя невеста! Вчера получил твою прелестную полевую посылку с сигарами и говорю за нее сердечное спасибо. Сигары хороши. Мы тут живем как у Христа за пазухой. Хотел бы, чтобы и тебе дома так жилось. Много еды и вообще никакой работы. Насколько я понимаю, война может длиться так еще десять лет. Тогда я точно стал бы фельдфебель-лейтенантом и мы смогли бы пожениться. Пожалуйста, не присылай больше теплых поясов, так как у меня уже есть два от тебя, и на Рождество мы получили еще больше, когда привозили гостинцы, три из которых достались мне. При этом зима не очень холодная.
Запись Райзигера:
Огневая позиция под Аррасом. Очень счастлив. Милые товарищи (да, так правда бывает, все как большая семья, даже здесь, на фронте). Капитан забавный: вообще не обращает на меня внимания, даже не переспрашивал, когда я ему докладывал. Кажется, его очень любят. Сейчас за полдень. Что нынче делается в Германии? Пойду еще посплю.
Отчет ПАП 96 в дивизию:
Наблюдение 1/96 сообщает об окопных работах во вражеских траншеях на точке 308. Больше на участке ничего нового.
Отчет из дивизии для Высш. воен. ком.: