— Прости меня, — сказал он тихо.
Симеон смотрел на город, где горизонт был закрыт серым пыльным зданием. Завод изрыгал кудрявые клубы черного дыма, которые рассеивались по всему небу.
Рыжий тоже посмотрел туда.
Они молчали и даже не пожали друг другу руку. Потом молча разошлись.
Между ними осталась желтоватая каменная стена, которая их разделяла.
Сочельник © Перевод Н. Глен
На трамвайной остановке, у деревянного павильона, Ставри-маляр остановился и прислушался. Ему показалось, что там кто-то кашляет. Постояв несколько секунд, он ясно расслышал слабый кашель и потом какие-то странные тихие звуки — словно аккорд губной гармоники. Звон колоколов доносился из города, окутанного туманом и дымом, как неясный рев. Временами рев усиливался, разливался волной и подступал ближе, точно стая птиц на звонких крыльях. Он словно бы стремился взорвать холодное спокойствие этого серо-желтого, грязного моря, затопившего город с его тысячами огней. Вокруг на заснеженной немощеной площади не было ни души. Свет двух электрических фонарей добирался до темно-зеленых верхушек сосновой рощи, безмолвно подымавшейся по ту сторону площади.
Ставри направился ко входу в павильон. Смерзшийся снег скрипел и рассыпался под его тяжелыми башмаками. Крупный, неуклюжий и сутулый, он был похож на медведя, ставшего на задние лапы.
В этот вечер он выпил в городе, опоздал на последний трамвай и теперь возвращался домой пешком. Возможность встретиться с живым существом обрадовала его. Заглянув в дверь павильона, он увидел, что на тяжелой, окованной железом скамье сидит, съежившись, щуплый мальчонка в широком пальто, из-под которого свешиваются ноги в старых башмаках. Штанины заткнуты в башмаки. Мальчонка обеими руками прижимал ко рту губную гармонику и смотрел на него спокойными черными глазами.
По морщинистому лицу Ставри расплылась приветливая улыбка. От его тяжелого дыхания по павильону поплыли клубы теплого пара. Мальчик моргнул и, видимо, обрадовавшись, тоже улыбнулся, не отрывая гармоники от губ.
— Эй, дружок, — сказал Ставри. — Чего ты здесь ждешв? Трамвай не ходит. Последний давно уж прошел.
Его низкий, теплый голос бодро и гулко прозвучал меж дощатых стен.
— Ничего не жду… Просто так… Сижу…
Мальчик перевел глаза со Ставри на темную, застывшую в дремоте рощу, видневшуюся в незакрытую дверь павильона.
— Нынче сочельник, — сказал Ставри. — У тебя что, дома-то нет?
Мальчик, словно не услышав его, все так же смотрел на рощу.
— Замерзнешь, как пичуга, если на этой скамье спать останешься. Отвечай мне, дружок! Как тебя звать?
— Павел.
— Нездешний?
— Нет.
— А откуда?
— Из Казанлыка.
— В Софию зачем приехал?
— Мать ищу.
— А она здесь?
Мальчик сунул гармонику в карман пальто и, подув несколько раз на покрасневшие руки, твердо сказал:
— Папка сбежал от мамы с другой женщиной. Она поехала в Софию его искать…
— И не вернулась, — добавил Ставри.
— Не вернулась.
— Так. И ты ни мать не нашел, ни отца?
— Не нашел…
Они помолчали. Внизу, под пеленой тумана, еще громче зазвонили колокола.
— Братья у тебя есть?
— Нету. — Глаза мальчика сверкнули, он закашлялся, задохнулся, лицо его покраснело, вены на тонкой шее вздулись. Во взгляде появилось старчески скорбное выражение.
В душе Ставри проснулось отцовское чувство к этому незнакомому ребенку, похожему на живой узел тряпья. Когда-то Ставри служил мелким чиновником в одном городке, проповедовал своеобразный анархизм, был и вегетарианцем и пьяницей одновременно. Когда его уволили, он перебрался в Софию и здесь спился окончательно. Он произносил речи в корчмах, окруженный бродягами и оборванцами, которые исчезали вместе с последним левом из его кармана. Он опустился на самое дно, но в душе его все еще жила мечта о какой-то прекрасной жизни. Он часто спал на окраинах города под открытым небом, нередко голодал, но никогда не жаловался и ничего не просил. На одной окраине приходской священник разрешил ему жить в хибаре, крыша которой провалилась, словно живот голодающего. Хибара притулилась в ложбине среди принадлежавших священнику пустырей, которые Ставри надлежало сторожить. Ставри принял эту должность не без сопротивления. Однако старость уже стучала в его двери: ему перевалило за пятьдесят, а при его случайных заработках он часто оставался без куска хлеба.
Он решил отвести мальчика к себе домой. Положив свою громадную руку ему на плечо, он сказал мягко и ласково: