Пожилая принялась за работу. Сухое позвякивание мотыги рассекало рыдания молодой женщины.
— Вставай, Николица, пора. Солнце скоро сядет, — сказала пожилая.
Николица вытерла лицо краем юбки и встала. Она все еще всхлипывала, худая грудь ее вздрагивала. Пожилая подозрительно посмотрела на нее, все так же равнодушно взмахивая мотыгой.
Теперь обе стучали мотыгами. Стук глухо отдавался в тишине полей. По вьющейся среди нив дороге проехал всадник, поздоровался с ними и медленно потонул за зеленым ковром холма. Только голова его черной точкой долго плыла над травой, наконец и она исчезла.
— Хорошо вы, видно, жили, — сказала пожилая, просто чтобы снова начать разговор.
— Женились по любви, а не повезло нам, — с готовностью ответила Николица. — Всего четыре месяца прожили мы как муж с женой. А осенью упал он, расшибся да так больше и не встал. Какие деньги у нас были, все на докторов ушли. Три года он лежал, исхудал весь, высох, как палка…
— И то сказать, тяжело, вам бы жить да жить, а тут…
— На второй год лицо у него сделалось ясное, волосы отросли, не стриженые ведь, русые такие, мягкие, как у женщины. Аж до плеч стали… когда он помер, отрезали их, чтоб было как полагается, — продолжала Николица так, словно не слышала слов другой. — Сначала очень он мучился. Помереть хотел. Не себя, меня жалел. А после привык, мила ему стала жизнь, хоть и лежал — с постели не вставал. Шутить стал над своей болезнью, подсмеиваться…
— То-то и оно. Тверд человек душой. Ко всему привыкает, — сказала пожилая.
— Принес ему соседский сын губную гармошку. Он научился немного на ней играть. Гляжу, повеселел он у меня, о смерти и не думает. Приходят к нему люди, один одно принесет, другой — другое, он с ними разговаривает, шутит, точно ему родить, а не помирать. И такой какой — то стал… ровно святой, красивый. Глаза у него были серые, с темными точками, а тут посветлели, большие стали, светлые… и красивые, и страшные. Я начала даже бояться его, стыдиться как чужого. Вроде бы это Мил ко, а вроде и не он… словно с того света…
— Пометила его смерть, — отозвалась пожилая.
— Все-то он рад, все чему-то умиляется… Лягу ночью, думаю: «Эту весну он не переживет, помрет, а я осенью замуж выйду, вздохну свободно. А то ведь руки связаны, не знаешь, за кем раньше — то ли за ним, то ли за мальчонкой смотреть… И никуда не денешься… А он еще год жить собрался. Не заметила я, как возненавидела его. Ухаживать за ним перестала, кляну его, ругаю, а прежде уж как его любила, как дрожала над ним…
— Остыла ты к нему, как говорится, оторвала от сердца, — спокойным тоном заметила пожилая.
Николица всхлипнула и ненадолго замолчала. Подавив подступающие слезы, продолжала другим, холодным голосом:
— Приглянулась я Николе. Чего скрывать, была у нас любовь. Вдовец он, обещал меня ждать, да куда ему ждать, если он в Венгрию ездил огородником[19] работать, надо же кому-то за его детьми и хозяйством смотреть…
Она повернулась и бросила взгляд на бахчу. Свекр распрягал лошадь. Мальчик стоял в стороне, стругая палочку. С ивы доносилось оживленное воркование горлицы.
— Да уж, конечно, — поддакнула пожилая, желая заставить ее рассказывать дальше.
— Подслушивает старый черт, — хитро сказала Николица и тихо добавила:
— Сговорились мы, дескать, с Николой извести Мил ко. Он, мол, меня подучил. Так и в заявлении написали. Мало я настрадалась, а тут еще в тюрьму меня упекли.
— Эх, все мы люди грешные, — сказала пожилая.
— Да нет на мне греха! — рассердилась Николица. — Милко своей смертью умер, не виновата я. И не для того я жаровню вносила, чтобы он задохнулся. Он в маленькой комнате спал. Печки в ней не было. А старику не сына жалко, а земли, поля этого. Оно мне после Милко осталось.
Николица копнула разок и задумалась.
Лицо ее заострилось, стало тоньше и каким-то печально-злым.
Пожилая равнодушно смотрела на нее, но в ее воловьих глазах читалось недоверие.
— Хоть бы Никола не уезжал, — произнесла молодая, как бы обращаясь к самой себе. — Да что ни делай, а от судьбы не уйдешь.
Пожилая не слышала. Она о чем-то задумалась. Вдруг ее широкое, покрытое морщинами лицо дрогнуло, она прикрыла глаза и как-то легко, без натуга запела. Песня взмывала понемногу вверх и, как птица, оторвавшаяся от земли, трепетала в раскаленном воздухе. И долго билась и кружилась, тоскливая, но упорная, с отчаянием вопрошавшая кого-то, кто хранил молчание в знойной шири.