Едва трубка касается рычажка, телефон звонит снова:
- Зайдите за пропусками в столовую. Только сейчас же.
- Хорошо. Только получу почту.
- Почта может подождать. А я не могу из-за вас весь день сидеть в кабинете. Это распоряжение Наумова.
- Сейчас зайду.
Я бросаю трубку на рычаг, и тут же телефонный звонок:
- Заберите переплет для Сидорчука.
- Хорошо.
К другому уху я подношу трубку городского телефона:
- Позовите Рившиса.
- Его нет на месте.
- Когда вы зайдете? - спрашивает местный телефон.
- Минут через тридцать.
- И посмотрите в коридоре, - требует городской. - Он всегда там курит.
- Если б можно было через тридцать, я занесла бы сама, - возмущается местный. - Безобразие! Сидят молодые девки. Ничего не делают. Знают только весь день по этажам бегать. Да с мальчишками лясы точить. Совсем уже стыд потеряли. Пожилая женщина должна переплет таскать. Я вот сейчас позвоню вашему начальнику, пусть он вас научит уважать старших. Где это видано...
Я называю номер телефона Левчука и кладу на место трубку местного телефона. "Телефончик, миленький, - смотрю я на аппарат, - ну, минуточку, ну, помолчи". Телефон молчит. Я благодарно улыбаюсь ему и бегу к дверям, выглядываю в коридор и зову к городскому телефону Рившиса.
Наша комната уже не кажется огромной. В ней тесно, шумно. Вокруг столов сидят и стоят посетители. Горностаев отрывается от бумаг, говорит возмущенно-просительно:
- Товарищи, тише! Невозможно же работать.
Я мельком взглядываю на часы и ужасаюсь: с начала рабочего дня прошел целый час, а я еще не сделала ничего: и почта не получена, и пропуска не забраны и переплет где-то...
Что же сначала? Все-таки, сначала я получу почту. Вдруг там что-нибудь срочное.
Я встаю из-за стола, но тут ко мне подходит Белый. О чем бы Белый ни говорил, он всегда говорит так, словно жалуется:
- Наточка... ну, напечатайте мне письмишко. Ну, не могу я ждать. Ну, ее к черту, почту. Никому она не нужна. А мне надо срочно ехать в одно место. С одним пустячком. Ну, вот так всегда. Нужно сделать какой-то пустячок, а вертишься и крутишься весь день. Наша жизнь не приспособлена. А толкают меня, гады, во все дыры. Ну, не могу же я быть сразу и стоматологом, и гинекологом. Ну, напечатайте же, Наточка. Очень срочно. Ну, почему все всё не могут. Только я один всё могу. Ну, почему я не могу сказать: я этого не умею, я не знаю, как это делать? Ну, когда же вы научитесь? Вот у нас женщина была одна, секретарь. Ну, такая, знаете, расфуфыренная с виду. А как посмотришь изнутри. Ну, ничего она не умеет. Ни за что бы на такой не женился. Да, женщины, женщины. Все вы такие.
Я иду в кабинет Левчука, там я печатала вчера для него вечером срочные бумаги и там осталась стоять моя машинка. Белый идет следом:
- А вот один мой приятель меня все просил: ну, познакомь, мол, с кем-нибудь. Ну, я его и познакомил с одной. А она, нет бы в комнате убрать, говорит, давай в кино сходим.
Нас догоняет Родионова:
- Наталья, напечатай.
Родионова всегда особо выделяет голосом "Наталья". Мы с ней тезки, и это совпадение возмущает Наталью Георгиевну. Когда наши старички обращаются ко мне "Наталья Георгиевна", Родионова начинает метаться над своим столом:
- Девчонка! Какая она Георгиевна? Еще даже не замужем. Если уж так хочется по имени-отчеству, могла бы на работе представиться как Григорьевна.
- Наталья! Напечатай. Только, пожалуйста, поскорее. Нет, сначала мне. Белый подождет. А мне уже звонили из центра, - не переводя дух и не делая пауз, что положены в местах знаков препинания, говорит Родионова.
Рядом с Родионовой, всегда куда-то устремленной, кажется, что остальные сотрудники отдела, а в первую очередь я, всячески стараемся увильнуть от работы, и только она одна делает все и за всех. "Здравствуйте", - слышу я и оглядываюсь, чуть замедляя шаг, и тут же за спиной Родионова:
- Там телефон звонит, а ты в коридоре разговариваешь. Как тебе не стыдно? Не за это ты зарплату получаешь.
Из смежных организаций Наталья Георгиевна возвращается всегда с двумя полными сумками и, усевшись за свой стол, долго рассуждает вслух, поскольку сейчас в каждой сумке килограммов. Каждый день за столом Натальи Георгиевны сидит ее дочь, тихо с ней беседуя. Часто к Родионовой заходит сын. А последние дни она подолгу разговаривает в вестибюле с мужем. Дочь ее - беременна, сын разводится с третьей женой, у мужа участились сердечные приступы, а я - не замужем, у меня никаких хлопот и забот, мне бы работать и работать. Но когда Наталья Георгиевна выговаривает мне, как мне надо относится к работе, я думаю не о том, как повысить производительность своего труда, а какие цифры проставила бы я ей в табеле на зарплату, если бы наши часы показывали чистое, как на хоккейном поле, время.
Взяв у Родионовой письмо, я подхожу к кабинету Левчука. Из кабинета выходит Артамонов, председатель месткома, протягивает мне лист бумаги:
- Нужно срочно отпечатать.
- Хорошо.
- Не хорошо, а немедленно. Решается судьба человека. Это срочно.
- Те, что у меня в руках, тоже срочные.
- Тебя никогда нельзя ни о чем попросить. Ты всегда занята. Ты ничего не можешь сделать сейчас же. Обязательно через какое-то время.
Я могу понять, посочувствовать и даже, если в силах, помочь, когда решается чья-то судьба. Но я не могу понять, чем не нравится Артамонову слово "хорошо" и почему он, кому-то желая добра, кричит на меня? И почему он, вообще, кричит на меня?
- Я не могу сейчас отпечатать, - чеканю я. - Да, я занята. Да, я всегда занята. А сейчас мне надо получить почту. Почему я должна бросать всю работу, как только подойдете вы? Или в нашем отделе срочная работа может быть только у вас?
- Если ты сейчас же не отпечатаешь, - задыхается Артамонов, - я пойду к Левчуку.
- Ваше право.
В кабинете Левчука тихо. Пять минут, и все три бумажки будут готовы. Я закладываю в машинку бланк. Тут дверь кабинета приоткрывается, и в кабинет просовывается голова Ласкова. Потом, словно дверь нельзя открыть шире, и весь Ласков протискивается в щель. Подписав у Левчука письмо, Ласков идет к дверям. У дверей останавливается и с укоризной говорит мне:
- Что же вы ушли? Там телефон без конца звонит. Мешает нам работать. Давайте я перенесу машинку.