Я регистрирую почту. Надо сосредоточиться и записывать в журнал основной смысл каждого письма.
Ко мне вновь подходить Виктор и говорит, ехидно улыбаясь, что меня вызывает Левчук. Снова бросаю почту в стол, иду к Левчуку.
- Наташа, вот тут ребята бьют челом, помочь им надо.
И тут во мне что-то срывается с тормозов. И я больше не хочу быть милой, доброй, интеллигентной.
- Виктор! - поворачиваюсь я к Виктору и говорю громко, ну, неприлично громко, почти кричу. - Виктор! Я ничего для тебя делать не буду (Надо бы сказать: я не могу, с радостью бы, да... Но я говорю: не буду!). Как ты мог! Я тебе всегда помогала. Я ни разу не отказала. А сегодня я никак не могу. Я тебе объяснила. Ты решил меня заставить? Обошел меня? Через Левчука? Не выйдет!
Я поворачиваюсь к Левчуку:
- Почему я должна печатать другому отделу?
- Мы никому ничего не должны. Но надо помочь, - медленно и тихо говорит Левчук.
Конечно, быть добрым за чужой счет выгодно и не трудно, - хочу сказать я Левчуку. И еще хочу сказать, что он мне отвратителен, потому что... И как я могла думать про него, что он... - Но сбоку стола Левчука сидит стенографистка, в дверях остановился Горностаев, и Виктор здесь - и я молчу. Все-таки, я уважаю Левчука.
- Не могу ничем помочь, - заявляю я. - У меня много своей работы.
- Чем же вы сейчас заняты?! - удивляется Левчук.
Объяснять ему про телефоны? Про бумажки, неотправленные, неотпечатанные, неподшитые, нерасписанные? Или удивиться, за что он зарплату получает, как начальник отдела, когда понятия не имеет ни малейшего, чем в отделе заняты сотрудники весь день? Почему в отделе все так неорганизованно? Все бегают, нервничают, ссорятся, мешают друг другу и никто ничего не успевает сделать во время. И я ничего не успеваю делать вовремя, только верчусь вокруг стола и телефонов.
- Почтой, - отвечаю я Левчуку и поворачиваюсь к Виктору.
- А тебе я больше никогда помогать не буду. Никогда не прощу, что ты пошел жаловаться Левчуку.
Виктор выжидательно смотрит на Левчука. Левчук молчит.
Виктор поворачивается ко мне:
- Но ты должна понять...
- Уж я тебе-то не должна ничего абсолютно. И понимать не хочу ничего, отвечаю я и в упор смотрю на Левчука.
- Ну, что ж... идите... занимайтесь вашей почтой. - Левчук разочарован, он был обо мне такого хорошего мнения. Ему все нравилось во мне. То, что я люблю свою работу и не считаю ее мелкой и временной. Мне нравится, что я всем нужна, что без меня работа нашего отдела тут же начинает скрипеть и давать сбой. К тому же я не замужем и не тороплюсь вечерами домой, если надо, всегда задержусь: и бумаги в порядок приведу, и помогу стенографистке, и напечатаю Левчуку отчет. Нет, не ожидал он от меня такого отношения к людям и к делу.
И я не ожидала от него такого отношения к людям. Демократ! Не сказал Виктору: "Иди, с ней разговаривай, уговори". Уж Левчук знает, что это не трудно сделать. Так он к себе вызвал. Приказать. Да еще для другого отдела. И как только я могла думать, что могла бы влюбиться в него?!
Белый уезжает на стройку, отдает мне альбом.
- Приедут за чертежами. Или сам Сумароков, с усами такой, страшный. Ну, вы его не бойтесь. Или кто-нибудь другой. Передайте, пожалуйста.
Подходит Николаев:
- Безобразие. Перепутаны страницы. Куда вы только смотрите?
- Печатало машбюро.
- Довожу до вашего сведения, что за все отвечает секретарь. Я отдаю документы вам, в связи с этим вам надлежит возвращать мне их в полном порядке.
Местный телефон просит Толокнова. Толокнова за столом нет, в книге ухода он не записан. Спрашиваю у Артамонова:
- Вы не знаете, где Толокнов?
- В коридор кашлять пошел.
Бегу в коридор, зову Толокнова.
Надо перенести машинку от Левчука. Прошу Артамонова. У него на лице появляется страдальческое выражение:
- Не могу. Я сегодня полубольной.
Толокнов кладет трубку телефона и вновь идет в коридор.
- Пожалуйста, перенесите мне машинку, - прошу я.
- Вы разве не знаете, что я в том году обе руки ломал. Ну, ладно, идем.
- Да нет, что вы. Я не знала. Я попрошу другого.
- Идем, идем, только для Наты.
Средний возраст наших сотрудников пятьдесят пять лет. Девочки из отдела Виктора называют наш отдел "Кладбищем слонов". Вот и Родионова застонала. Обвязала поясницу мохеровым шарфом и еле встает со стула к местному телефону: в отделе на два стола - один местный телефон, а телефон ей нужен постоянно.
- Наталья Георгиевна, - говорю ей, - а вы переставьте себе на стол телефон Белого. Его же сейчас нет.
Родионова смотрит на меня изумленными глазами:
- Умница. Ну, какая же ты умница. А мне это никак не могло прийти в голову. Целую тебя за башку твою хорошую.
Я переставляю ей на стол телефон Белого, сажусь за свой стол и начинаю плакать, словно мне ужасно обидно, когда меня не ругают.
Сначала никто не обращает на меня внимания, но я все плачу и не хочу ни из комнаты выходить, ни к стенке отворачиваться и вообще не хочу ничего, плачу и все. И постепенно все отрываются от своих столов, смотрят на меня и начинают кричать друг на друга.
- Конечно, - возмущается Родионова. - Заплачешь тут с вами. Если девчонка, так ездить можно.
-Потому что не грубит, - вторит ей Толокнов. - А вы так не привыкли. Вы так работать не можете.
- Товарищи! Да с вами же невозможно работать, - басит Горностаев.
- Ну, что вы, - говорит Карапетян и протягивает мне стакан с водой, едко пахнет валерьянкой. - Ну, что вы, Наташенька. Мы же вас все любим. Мы же старики Вы на нас не обижайтесь. Ворчим. Сами себе уже надоели.
- Отдохнуть вам нужно, - говорит Артамонов. - Надо не в старости сердце лечить, а в молодости здоровье не запускать. Почему никогда заявление не напишете? Мы вам путевку организуем. Хотя бы в дом отдыха, денька на два.
- Конечно, - говорит Родионова. - Что не съездить? Девчонка. Не замужем, детей нет.
- Да, да, - говорит Левчук. Он стоит в дверях и смотрит растерянно. Обязательно. Прямо на недельке. Ничего в отделе без вас за один день не случится. Как-то не так сегодня получилось. Ты извини меня, Наташа.
А я уже реву в голос: какие хорошие люди у нас в отделе, и зачем я так к ним несправедлива?