Он откидывается на сиденье, стискивая телефон до белых пальцев и смотрит в окно.
Я не знаю, что сказать, но он вроде ничего и не просит. Только дышит через рот. А потом трет переносицу.
– Полжизни убеждаешь себя, что ты нормальный, что все, что они говорят – неправда. Учишься ковыряться в себе, лепить пластыри, потом находишь работу, чтобы помогать людям, которым еще тяжелее принять себя, убеждаешь в нормальности и их. И у тебя почти получается. Ты почти веришь, что ты не больной и не извращенец. Но одного их слова – одного слова достаточно, чтобы…
Черт, я так люблю его тараканов.
– Лёв, – сжимаю его руку. – Ты нормальный.
Он вяло сжимает в ответ.
– Капец сегодня день. Нам обоим нужно срочно восстановить чертов серотонин. Где там у тебя твой марципан?
Лев кликает крышкой бардачка, а я тянусь на заднее сиденье.
– Погоди, он у меня там, в куртке…
Копошусь – быстрее, быстрее. Но вдруг слышится сдавленное «Сань?» – и я уже знаю, что случилось. Даю себе мгновение, прежде чем повернуться и увидеть, как он сжимает удостоверение. Он растерянно молчит, а потом смотрит неверяще:
– Это, что ли, твой «личный интерес»?
Еще пять минут назад это было бы чистосердечным признанием, сейчас же – поимка с поличным. Никаких смягчающих.
– Лёв, мне дали задание написать статью – и я согласился, я не думал, что тут… что ты… Для меня тема – тоже только работа, а ты… а тебя… я тебя…
– Отвези меня домой, пожалуйста.
Верчу в руках бесполезный квадрат в красной обертке.
– Лёв, я не отправил статью. И не собираюсь…
– Просто отвези.
***
Я смотрю, как его длинная светлая фигура исчезает в темноте подъезда – совсем как тогда, в ледяной мути пруда.
Долгое время просто сижу и тихонько ненавижу себя. Потом весь мир. Потом снова себя. Делаю пару кругов около дома, съедаю половину плитки, а потом – по-взрослому, по-мужски – решаю все это дело запить. Дома как раз завалялась подаренная на двадцать третье февраля бутылка.
Поворачиваю зажигание. Вместе с фарами рядом на пассажирском что-то вспыхивает. Его телефон.
Забыл? Оставил? Какая разница…
Я хлопаю дверью.
Лифт ползет так медленно, что кажется, быстрее сразу на кладбище. Но вот наконец знакомая дверь. Неработающий звонок. Тук-тук.
Он открывает, взъерошенный и хмурый, в вытянутой футболке и домашних штанах, с мокрыми волосами и каплей воды на ключице.
Прижать бы его сейчас, узнать, чем пахнет его гель для душа, ткнуться губами в висок. Но хрен тебе, Саня, стой, жди и надейся. И отдай ему, наконец, чертов телефон!
Я молча протягиваю трубку. А секундой позже – оставшуюся половину шоколада.
Он задумчиво смотрит – и так же задумчиво берет. И то, и другое.
Скажи что-нибудь, пожалуйста. Хоть что-нибудь. Хоть слово.
Но тишина тянется – и с ней не поспоришь, ей ничего не объяснишь, ее не задобришь. Тишина – самый громкий знак.
Недвусмысленный.
Сердце ухает до земли, не дожидаясь лифта. Я рад бы так же, но приходится идти и тыкать стертую железную кнопку.
Двери открываются.
– Водомерка.
Очень тихо – но я ведь обещал услышать.
Уже через мгновение стою напротив него. Мы еще немного смотрим, цепляясь взглядами. А потом Вселенная между нами схлопывается.
Гель для душа у него апельсиновый.
…Я устанавливаю мировой рекорд по принятию душа.
В мягкой темноте комнаты шуршит дыхание. Я опускаюсь на кровать, скольжу ладонями по теплой футболке и прижимаю его к себе, чтобы зарыться носом во влажные волосы на затылке.
– Злишься?
Он обхватывает мои руки поперек своей груди:
– Злюсь. Но радуюсь все-таки больше.
И вот теперь можно губы в губы. И соединиться пальцами. И языком по шее.
Глупые балласты из обиды, вранья и вины отваливаются, и мне охрененно легко. Целую уголок рта, щеки, крылья носа, ресницы.
Мне так хорошо – вот так, просто быть рядом – что почти не хочется двигаться. Разве что водить рукой, вверх по соскам и вниз под резинку трусов. Он тоже не торопится, затаился у меня в ладонях. Позволяет неспешно ласкать, только подается назад, вжимаясь мягким мне в стояк.