Ян, вызванный в спальню, выслушав донесение камердинера, презрительно скривил уста и сказал:
— Однако же они мошенники, эти конокрады! А мне все говорили о старом Бартоше, как о человеке честном и гордом. Видите, как вы мало знаете людей!
— Теперь пора бы взять девочку во двор.
— Как знаешь! Делайте там, что хотите, с панной Теклой. Пусть она пошлет за нею, мне вмешиваться не следует и так уже поговаривают. После увидим.
X
Довольно поздно вечером панна Текла вошла с беспокойной миной к старушке, которая вязала чулок и шептала молитву. Почтенная женщина по лицу своей любимицы догадалась, что та имеет, или хотела бы рассказать что-то, если бы ее расспросили.
— А что моя Теклочка?
— Ветрено и снежок попархивает.
— Не хорошо. А бедному скоту еще и корму нужно. Но ты, милая, что-то встревожена.
— О, нет, — отвечала панна, принимаясь за работу.
— Уж я вижу. Вероятно, твое доброе сердце опять принимает в ком-нибудь участие.
— Право нет.
— Я ведь всегда тебя угадываю.
— Уверяю вас — это ничего, так.
— Расскажи, прошу тебя. Когда ты входила, я уже видела, что есть что-то: ты ничего скрыть не можешь.
— Но…
— Приказываю тебе сейчас сказать мне, панна Текла, а то буду сердиться. Слышала, что я сказала — приказываю?
— Право, не хотелось мне вас беспокоить. Это снова о тех будниках, о которых я уже несколько раз вам напоминала.
— Что же с ними?
— Истинное несчастие. Открылось, что отец, да, кажется, и сын принадлежат к воровской шайке.
— Иезус! Мария! Может ли это быть?
— Теперь их взяли в местечко, а несчастная вдова Павлова и дочь Бартоша — Юлька — остались одни, без куска хлеба.
— Их надо бы взять во двор.
— Это было бы истинно доброе дело. Девочка очень скромное дитя, но оставленная без надзора, очень скоро может погибнуть.
— А может быть это какая-нибудь…
— Где там! Ей не больше лет четырнадцати.
— Ты превосходно узнаешь физиономии. Никогда не забуду, как ты сейчас узнала Петра, который мне потом так надоел своими доносами на всех, и на Доротею.
— Это хорошее дитя, по глазам видно, но один Бог знает, что может из нее выйти.
— Так, душа моя, один Бог знает и один Он только может даже испорченного человека обратить на путь истины; наша обязанность протягивать руку требующему помощи. Вели приготовить на завтра лошадей, пусть мой Павел поедет за ними большой повозкой и привезет их сюда, бедняжек. А за то, что ты доставила мне случай сделать доброе дело — вот тебе.
При этом старушка сняла с пальца перстень и отдала его Текле, которая с притворными слезами поцеловала ее в колено.
— Что за сердце! Что это за золотое сердце! — повторила добрая женщина.
На рассвете лошади отправились в лес за Юлькой и Павловой.
XI
В хате будника целый день ожидали Бартоша, а потом Матвея. Последнего раньше не ждали, как поздно вечером, зная его глупое любопытство.
Долгое, напрасное ожидание Бартоша беспокоило домашних; никогда он долго не мешкал, выйдя из дому за делом, без ружья, но всегда привык возвращаться раньше, нежели его ожидали.
Неохотно сходился Бартош с людьми своего состояния, не пренебрегая ими, не избегая, но сознавая в себе превосходство ума и чувства. Высшие не умели его ценить, не видя под сермягой человека; водки почти не пил и одно, что могло сократить ему время, — это лес, его тишь и одиночество. Рожденный среди лесов, привыкший к ним с детства, он тосковал по ним и ни одного дня не мог обойтись без прогулки: буря, дождь, снег не мешали ему проводить по несколько часов под открытым небом. Не было ему подобного неутомимого охотника, искусного ловца. Выйдя без ружья, он охотно задумывался среди шума лесов, и, не терпя праздности, которую называл смертью, всегда возвращался домой с чем-нибудь полезным: либо собирал грибы, ягоды, лекарственные растения, либо выплетал сеть, либо делал что-нибудь для домашнего обихода.
Казалось, что труд помогал забывать ему какую-то боль, которую он скрывал старательно, хотя она очевидно тяготила его. Окрестные будники уважали его, как патриарха, советовались, как с отцом, боялись, как начальника, меж тем, как он строг был только на словах.
Часто, сидя возле своей хаты, на пне или на опрокинутом бревне, окруженный своими братьями-будниками, выходя из задумчивости, говорил о прошедших временах, рассказывал старинные предания, которые очень хорошо помнил, вспоминал давно умерших дедов и прадедов, выбирая из их жизни только то, что могло научить внуков, чем могло гордиться потомство. Иногда разбирал их соседские споры. "Мы, — говаривал он, — здесь горсть пришельцев и должны быть честнее, трудолюбивее других, потому что по нас здешние люди будут судить об отцах наших, целом поколении, о нашей родине, из которой нас выгнала недобрая доля. Мы убоги, и Христос был убог, и Иосиф не стыдился быть плотником; мы бедны, будем же терпеть, а не жаловаться как женщины; жалоба не поможет, а только насмеются люди."