— Что это? Что случилось? — спрашивали один другого, но никто не мог ответить.
— Домой, к матери! — слабым голосом простонал раненый. — Не ищите преступника, я сам виноват… случай…
— Но у тебя же не было ружья!
— Было. Несите меня скорее! Скорее!
Яна положили на носилки из ветвей, и буйная ватага, которая недавно так шумно и бешено скакала через деревню, теперь медленно возвращалась смущенная, неся смерть за собою.
На несчастье старушка с панной Теклой вышла гулять как раз в ту сторону, откуда возвращался бесчувственный Ян, поливая кровью дорогу.
Взоры матери первые увидели молодых людей, возвращающихся назад пешею толпою. Забилось сердце у старушки; невзирая на годы и слабость, живо подбежала она и без приготовления встретила сцену, которая лишила ее чувств. Она упала в обморок, обнимая полуживого сына.
Никто не спрашивал, никто не объяснял, что случилось. Приведя немного в чувство старуху, которой беспрестанно делалось дурно, отнесли ее на руках домой. Разослали людей за лекарями в местечко; но кровь, лившая из уст простреленного, всем казалась неизбежным признаком смерти. Дорога, по которой несли Яна, двор, комнаты, постель — были орошены молодой, напрасно пролитой кровью. Со старухой сделалась горячка.
Большая часть устрашенных приятелей, боящихся ответственности, официальных допросов, между тем разъехались, как будто за докторами: остались два или три отважнейших.
Вечером приехал лекарь и осмотрел рану, наскоро перевязанную в тревоге. Пуля пробила грудь навылет, на вершок выше сердца, и вышла под левой лопаткой.
— Переживет ли? Выживет ли? — спрашивали слуги и дворовые.
Лекарь хотя покачивал головой, не отвечая ни да, ни нет, но не терял надежды.
Сколько было лошадей, всех разослали за другими докторами.
Между тем эконом, управляющий, писаря и целая толпа слуг, не забывая о себе, очищали амбары, магазины, гумна и вывозили со двора все, что можно было захватить среди замешательства.
— А чем же я буду хуже других? — говорил любимый камердинер Яна, укладывая, что было лучшее из господского гардероба, и пересматривая шкатулки. — Зачем же не поживиться и мне, когда все берут?
Среди этого всеобщего грабежа едва нашлось кому остаться при больных. Как и везде — беднейшие только были верными несчастью.
Ослабевшая, измученная старуха нашла еще силы встать ночью и придти к сыну. Она расспрашивала окружающих его, что было причиной такого страшного случая, но никто не хотел отвечать, да и никто не знал настоящего. Одни утверждали, что ружье, или пистолет, висевший на снурке у Яна, выстрелил нечаянно; другие говорили, что какой-то незнакомый человек вышел из леса, стал против Яна, сказал ему несколько слов, как бы упрекая за что-то, прицелился и выстрелил. Однако же выражение Яна: "никого не преследуйте — это несчастный случай!" — служило сильнейшим доказательством, что молва о незнакомом человеке была одним вымыслом.
— Кто же смел бы, кто бы мог, — говорила старушка, — выстрелить в такого ангела доброты? Сделал ли он зло кому-нибудь? Мог ли он иметь врагов?
Мать, не зная ни образа жизни, ни ежедневных обыкновенных даже выходок избалованного сына, не могла понять подобного над ним мщения.
Между людьми тихо расходилась весть, что Бартош — отец Юльки — выстрелил в Яна. Стремянный, стоявший на охоте, недалеко от господина, клялся, что видел Бартоша, слышал даже, как он говорил что-то Яну, но что — он не мог, однако, расслышать. Управляющий, между тем, приказал созвать облаву и сам с несколькими десятками человек полетел схватить буд-ника.
Был поздний вечер. По лесу раздавались крики, и светилось зарево огней, разложенных на опушке. Бор окружала стража, которая до белого дня должна была бодрствовать.
В самой глубине леса, на зеленой лужайке, окруженной непроходимой трущобой, возвышался песковатый пригорок, поросший сухой травой, серебристыми мхами и усеянный иглами растущих здесь нескольких сосен. Кое-где желтый, белый или розовый бессмертник подымал головку на этом мертвом дерне.
У подошвы пригорка, под старой сосной, горел выдолбленный пень, в котором была набросана смолистая лучина; от него, однако ж, было больше копоти и дыма, нежели тепла и света.
В опущенных к земле ветвях дерева был сплетен шалаш, прикрытый свежесрубленным орешником, дубом, осиной и пахучими ветками березы. Описанный пень тлел у самого входа в шалаш. Подальше сидел задумчивый будник Бартош с незаряженным ружьем, лежащим возле, с открытой головой, всматриваясь в огонь глазами, взор которых, устремленный на один предмет, не хотел от него отрываться, потому что ничего не искал уже на свете. Перед ним на ветвях и разостланной свите белел труп Юльки, бледное лицо которой в черных косах казалось будто покрытым платком. Глаза были закрыты, сомкнуты синие уста, а знаком недавно улетевшей жизни оставалось еще несколько цветов на висках умершей. Только безумие могло так нарядиться в минуту смерти.