Троицкий открыл дверь. Сержант вскочил, отчеканил, что дежурный сержант такой-то задержал в лесу неизвестную «гражданку» и т. д. и т. д. Троицкий не стал выслушивать и прошел к телефону. Начальник узла связи инженер-майор Скуратов ответил, что он ждет телеграфистку из роты связи. «Пожалуйста, направьте ее поскорее, — пояснил он. — Мы открываем новые связи, а телеграфисток нет».
Было темно, девушка могла заблудиться в лесу, и Троицкий предложил довести ее, оговорившись небрежно, что ему по пути. В лесу было грязно. Снег только сошел, и везде стояла вода. Песчаных дорожек в то время не было, их устроили позже. Как на грех, Троицкий оставил у себя на столе и карманный фонарь. Он беспрестанно чиркал спички и, обжигая пальцы, выбирал дорогу посуше. Наконец он подал девушке руку. Ее рука была теплой и мягкой, и странно, эта теплая и мягкая рука в первую очередь напомнила ему о чем-то давно забытом, домашнем, теплом, уютном, ласковом — о матери; такой же теплой и мягкой была ее рука, рука матери, и Троицкий почувствовал, как кровь ударила ему в виски. Он было выпустил руку девушку, но тут же быстро перехватил ее и не выпускал до самого конца.
Они шли молча. Девушка была в ботинках и, наверное, промочила ноги. Он вел ее известными только ему путями, легким пожатием руки предупреждал об опасности…
Когда дошли до узла связи, спросил сухо:
— В ботинки нахлебали?
— Да, — ответила девушка. — Я до этого еще промочила, когда шла из роты. Ну, я пойду… Спасибо вам.
И тут Троицкий, неожиданно даже для себя, снова поймал ее руку. Рука у нее была очень теплая и мягкая. Дрогнувшим голосом он сказал:
— У вас ноги озябли, я вам принесу что-нибудь переобуться. — Вспомнил, обрадовался несказанно: — У меня есть меховые унты, я принесу вам, а то простудитесь! А в унтах тепло, в них будет очень хорошо!
— А мне и нельзя унты, — сказала девушка. — Как я буду в унтах на узле? А если придет генерал?
— А как же вы, — растерялся он, — разве можно с мокрыми ногами? Ну как же вы? — Вдруг спросил: — А как вас звать?
— Надя.
— Я принесу унты, Надя, я позвоню самому генералу! — выпалил он. — Вам нельзя так!
— Ладно, — наконец, будто поняв что-то, согласилась девушка. — Принесите свои унты. Ночью меньше будет работы, и я уйду в экспедицию и погрею ноги.
Спотыкаясь, не разбирая ни воды, ни грязи, он бежал по лесу, в кромешной тьме, и от радости у него готово было разорваться сердце. — «Надя, Надя… Это Надя, — шептал он. — Я ей насовсем отдам унты. На что мне унты? Ей нужнее унты. Надя, Надя…»
В темноте, не зажигая огня, он достал из-под койки унты, те самые, в которых летал на самолете и которые берег, как матрос в отставке бережет свою тельняшку, побежал обратно. Но смелость и решимость оставили его, как только очутился у входа в блиндаж узла связи: как он явится с унтами, что скажет, как на него посмотрят? Наконец из блиндажа поднялся Пузырев. Троицкий из темноты схватил его за руку. Пузырев отскочил.
— Послушайте, послушайте, — зашептал Троицкий. — Я прошу вас. Опуститесь вниз, вызовите Ильину. Очень нужно. Я прошу вас…
Пузырев осветил его фонариком, сказал осипшим от страха голосом:
— Так нельзя… товарищ старший лейтенант… невзначай…
Все же он спустился вниз, крикнул, раскрыв дверь:
— Ильину, на выход!.. — и встал поодаль из любопытства.
Надя выбежала, уже в гимнастерке, без берета, в полоске света возбужденно блеснули ее глаза.
— Ну вот и хорошо! — сказала она, беря унты. — Спасибо. Где вас найти? В землянке у шлагбаума? Утром занесу. Спасибо…
Троицкий хотел взять ее за руку, но она торопливо сбежала вниз; открылась тяжелая Дверь, мелькнул свет — и все пропало…
Долго стоял у блиндажа, слушая согласный подземный гул, ловил горячими губами воздух, и ему виделась мать, чувствовались ее теплые мягкие руки, виделась Надя, та, прежняя, которую он уже не любил, виделось и чувствовалось что-то новое, волнующее, никогда еще не пережитое, которому не знал названия.
С тех пор Надя Ильина часто навещала его. Это были волшебные минуты. Надя была расторопной девушкой, она не умела сидеть без дела или праздно болтать. Приходя к нему, делала уборку, подметала пол, выбрасывала окурки, мыла посуду, а он, хмурясь, наблюдал за нею. Однажды она заглянула ему в лицо и как-то наивно и мило сказала:
— А почему вы прячете свои глаза? Покажите мне глаза…
Он усмехнулся и посмотрел на нее, и Надя, довольная, тихонько засмеялась.
— Ежик вы. Не надо прятать свои глаза.
С тех пор она называла его Ежиком. Это было приятно. Он рассказал ей о себе. Он стал говорить ей все о себе — кроме того, что было связано с отцом, и ей было интересно слушать его. Потом он стал говорить с нею обо всем, как говорил с Лаврищевым, и она в один из таких моментов, не дослушав его, встала.
— Ах как скучно, Евгений Васильевич! Вы говорите со мною, будто по книжке читаете. Вам только бы говорить, говорить…
И ушла.
Он ждал ее несколько дней и наконец решил, что Надя больше не вернется. Это так напугало его, что, когда проходил на узел связи сменный наряд, он прятался, боясь встретиться с Надей. Очень тяжело оставаться одному со своими мыслями, тревогами. Одиночество благотворно, когда оно добровольно, и превращается в пытку, если вынужденно. Ах, если бы снова на самолет! Если бы вернулась Надя! Если бы…
Она вбежала к нему, запыхавшись, и еще с порога, как следует не оглядевшись, звонким голосом предупредила:
— Я к вам на минутку. У нас такие дела, такие дела! И вы куда-то спрятались! Я уж думала, все ли в порядке, а прибежать не могла…
— Я вас очень ждал, Надя, — сказал Троицкий, подходя к ней, словно не веря своим глазам, что она пришла. — Я так соскучился, Надя. Спасибо вам…
— Соскучился? Ишь маленький! — воскликнула она. — Неделю не была — и он соскучился! Посмотрите-ка!..
— Разве только неделю, Надя! — вскричал он. — Вы давно не были у меня, очень давно!..
— Выдумываете, Евгений Васильевич! — Она вопросительно и с удивлением посмотрела на него, хотела еще что-то сказать, но взгляд ее упал на пол, где валялись окурки и клочки бумаги; повернувшись на каблуках, мгновенно окинула все помещение и, увидев стол в беспорядке, измятую постель, окурки на подоконнике, отняла от груди руки, воскликнула: — Евгений Васильевич! Вы как ребенок, вам няньку надо — ей-богу! Ну на что все это похоже!..
Он ловил ее руку, не обращая внимания на ее слова, но Надя как будто не замечала этого.
— Я сейчас… Да хватит вам, Евгений Васильевич! — Она отстранила его. — Посидите. Я приберу маленько у вас. Ну присядьте хоть на минутку…
Надя закатала рукава гимнастерки, распахнула дверь, выбежала в тамбур за веником. В землянке ехало свежее…
Троицкий присел на краешек табуретки, обиженно а ревниво следя за каждым ее движением, порываясь встать.
— Сидите, сидите, — предупреждала Надя, повелительно останавливая его рукою. — А у нас новостей за это время — не счесть. Варьку Карамышеву арестовали — перепутала телеграмму. Трибуналом грозят. Скуратов все, евнух несчастный. А за что? С каждым могло случиться. И со мною тоже. А я разве хотела, а Варька разве хотела? Это же понимать надо, бесчувственные вы чурбаны, мужики!.. Сидите, сидите, Евгений Васильевич!..
— Надя, я вас люблю! — порывисто вставая, задыхаясь от волнения, сказал Троицкий. На лице у него проступил румянец.
— Сидите, сидите! — испуганно повторила Надя, выпрямившись и отступив на шаг. Троицкий послушно сел, обхватив голову руками. Она продолжала подметать. — Это вы бросьте, Евгений Васильевич. Сейчас война. Я к вам попросту прихожу. Я вас не боюсь, вот и прихожу. А в роте пускай говорят. Я знаю: так надо. Пускай…
Троицкий встал, подошел к ней, взял за руку. Она снизу вверх, несмело глянула на него, тихо сказала:
— Мне жаль вас, Евгений Васильевич. — Воскликнула: — Знаете, как хочется, чтобы вас опять послали на самолет! Хотите, я сама скажу про вас командующему? Придет на телеграф, обращусь и скажу. Хотите? — Продолжала тихо, с нежностью, уговаривая: — Я вас прошу. Не скучайте. Разберут ваше заявление. Не может быть. И будете мне писать оттуда. Будете? — Она тряхнула его за руку: — Вот хорошо бы, а? Я была бы так рада за вас, Евгений Васильевич! Ну что вы сегодня такой? Ну посмотрите…