Оглушенная, ослепленная, смятая огнем и грохотом, Варя закрыла лицо ладонями. Но через минуту, будто бы с вызовом кому-то, вскинула голову, еще раз вгляделась вперед, где огромной черной стеной, вздымаясь все выше, подмывая и затопляя страшный монумент, клубился дым. «Жалею? Кого жалею? Врагов, фашистов жалею? Что со мной! Они же первыми начали, первыми! Все дело в том, кто начал первым. Они первыми начали, они и убийцы, они, они!»
Увидев во всем, что творилось вокруг, только смерть, она ослепла от ужаса. Сознание того, что она, поддавшись этому ужасу, на какой-то миг пожалела врагов, фашистов, которые залили кровью ее родную землю, было еще более ужасным.
Когда Стрельцов, обеспокоенный долгим отсутствием Вари, выбежал к ней наверх, она, обрадованная, испуганная, потрясенная только что пережитым, бросилась к нему, дрожа и чуть не плача.
— Я не могу, Игорь, я не могу, не могу! — шептала она, захлебываясь слезами и еще чем-то горячим, подкатившим к горлу.
— Ты испугалась. Не надо выходить. Успокойся, это пройдет, — уговаривал он ее.
— Ты посмотри, Игорь, ты посмотри только, — говорила она. — Видишь? Видишь?..
И затаила дыхание, чтобы не помешать Игорю увидеть и понять то, что увидела и поняла она сама.
Дым на немецкой стороне поднялся выше того кольца и захватил полнеба. Другая половина неба была чистой, без облачка, по-осеннему высокой. Но солнце, которое было на чистой половине неба, тоже не было чистым, светило сквозь дымку, неярко.
— Туда пойдут наши, — указал на дымовую стену Стрельцов. — Команда штурмовикам уже передана…
Варя представила, как это надо пойти туда из-под ясного неба в дым, под дым, где все было страх и неизвестность, и медленно закрыла глаза.
— Они пойдут, — сказала она. — Пойдут за жизнь, за нашу победу. Я тоже ничего не хотела бы, ничего, только б вот так — за победу, Игорь! Чтоб эта война была последней, чтоб… чтоб…
— Уйдем отсюда, Варя, — попросил Стрельцов, видя, как она волнуется и дрожит. — Спустимся вниз, успокойся…
Он взял ее за плечи, и она, послушная, пошла за ним вниз.
Стук аппаратов, деловой вид подруг понемногу успокоили Варю. Она присела на свободное место.
— Ну что там, хорошо дают? — спросила Надя Ильина. — Ох и дают же, девочки, ох и дают!..
Варя посмотрела на нее и устало отвернулась. И удивительно, с этого времени она потом никак не могла вспомнить, что с нею было, она будто впала в летаргический сон, быть может, с кем-то говорила, ходила, о чем-то думала, но ничего не могла потом припомнить, и это продолжалось, видимо, долго. Очнулась от неприятного ощущения какой-то пустоты, неловкости, будто из этого мира исчезло что-то такое, что поддерживало его равновесие. Это кончилась артподготовка. И почти сразу, над самой головой с воем и визгом пронеслись самолеты, пронеслись очень низко, так, что в блиндаже посыпался песок, и Гаранина, рванувшись, заслонила свой аппарат.
— Пошли на работу штурмовики, — спокойно отметил Лаврищев, сидевший за бумагами.
Варя, будто вспомнив о чем-то, снова выбежала наружу, торопливо поднялась по земляным лесенкам на свое место.
Солнце светило уже не сзади, а сбоку, и не светило, а больно било в глаза, совершенно чистое. Светло было и на стороне немцев, дымный столб исчез бесследно, дым стлался теперь только понизу. Там, в низине, беспорядочно кружили самолеты и что-то рвалось с коротким и непрерывным сухим треском, похожим на треск тугого полотна, когда его рвут. Отсюда, издали, казалось, что самолеты медлительны, неповоротливы и летают они клюя носом, высматривая, что делается на земле. Самолеты разбрелись над всем расположением немцев, по всему полукружью, будто хотели что-то найти и не могли найти. Не верилось, что это были страшные «илы», штурмовики, называемые немцами «черной смертью». Варя ничего страшного в них не видела. Они, и точно, работали, недаром о них писали в донесениях: «штурмовики работают», «штурмовики отработались», «штурмовики готовятся на работу».
До слуха донеслись слова, властные, гневные:
— «Аркан-15!» «Аркан-15!» Ниже, ниже!..
Варя вздрогнула от неожиданности, оглянувшись, увидела слева чуть позади, шагах в пятидесяти от себя, группу людей в черных кожаных регланах. Оказывается, совсем рядом был блиндаж опергруппы командующего, его помощников. Они поднялись наверх для того, чтобы лучше видеть бой и управлять им. У одного из них, рослого, выдвинувшегося вперед от остальной группы, вставшего под укрытие стройной, почти в рост с ним, золотистой березки, в руках был микрофон, и так громко он кричал именно в микрофон.
— Ниже! Ниже, трусы! Ниже, ниже! — все повышая голос, командовал в микрофон человек в черном реглане.
«Неужели это командующий? — подумала Варя. — Но чего же он так кричит, зачем называет трусами? Они ведь работают, работают! Им самим оттуда виднее!..»
— Не отходите далеко, Карамышева. Немцы подняли голову, начинают отстреливаться, — услышала она голос Лаврищева.
— Товарищ майор! И вы здесь, вы тоже хотите посмотреть? — Варя отошла назад, встала рядом с Лаврищевым. — Зачем он так кричит, это командующий?
— Не каждый командующий, кто командует! — сквозь зубы процедил Лаврищев, усиленно и зло засипев погасшей трубкой. — Наш командующий сам летчик, очень хороший летчик, Карамышева. К сожалению, у микрофона не он…
— Я еще ни разу не видела командующего, — сказала Варя и, вздохнув, внимательно, снизу вверх, посмотрела на Лаврищева. Крепко сжав зубами трубку, он напряженно следил за самолетами, и родинка его была неподвижной.
— Тяжело, Карамышева, очень тяжело! — повторил он. — Может быть, последний штурм такой. Это надо понимать…
До самолетов, казалось, не доходила команда, они хоть и ниже клевали носом, по лишь клевали, тут же взмывая вверх и выискивая новое место, куда бы клюнуть; казалось, им чего-то не хватало, они не обозлились, что ли, не вошли в азарт.
— Ниже, ниже! Кому говорю! Не трусить! Брюхом их прижимай! — распалясь, кричал в микрофон человек в реглане и вдруг зло выругался.
— Нельзя же так! Это ведь не развлечение — командовать! Нельзя так, дорогой товарищ! — изо всех сил дернулся Лаврищев, будто его внезапно ударили. Варя спряталась за него, схватила его за руку повыше локтя, прижалась к нему. — Ну-ну! Давайте, друзья, нажмите разик, вы прекрасно это умеете, еще разик, и будет легче, и будет лучше, ну-ну! — упрашивал летчиков Лаврищев, в голосе его звучало страдание.
Над головой с визгом и воем пронеслась в сторону немцев еще группа «илов», на смену первой, и те, первые, ныряя, прячась за буграми и перелесками, будто стыдясь того, что было с ним, стали уходить с поля боя.
Со второй группой повторилось то же самое. Человек в черном реглане, расходившись окончательно, кричал в микрофон, самолеты клевали носом, будто не слыша его, разбредались над расположением немцев, и Варя, почти до слез злясь и на этого человека с микрофоном и на штурмовавших «илов», от нетерпения даже притопывала ногой.
Но что это? Она сначала не поняла. Только видела, как ни с того ни с сего подпрыгнула вверх березка, перед которой стоял человек с микрофоном, и тут же воткнулась в землю, подвернулась, легла, и только после этого, будто прячась за эту березку, желая присесть за нее, склонился и человек с микрофоном, но внезапно споткнулся и, выпустив микрофон, упал прямо на березку, подмяв ее под себя.
Среди окружавших его произошло движение, одни склонились над упавшим, другие побежали вниз, в блиндаж.
— Убили! Товарищ майор, убили его! — закричала Варя, порываясь бежать.
Лаврищев схватил ее за руку. И тут же, еще не успел никто опомниться, они услышали другой голос команды:
— Товарищи! Внимание, товарищи! Вставайте в круг. В круг, в круг! В ход все бортовое оружие! Не давать передышки! Зорче выбирайте цель. Ниже, ребята, ниже, друзья. Ниже, ниже! — уже новый, другой человек командовал в микрофон.
И случилось чудо. Самолеты, заходя в хвост друг другу, стали снижаться, снижаться и наконец легли «брюхом» на серую дымную землю, а некоторые и вовсе скрылись за складками местности. Слышалось только, как над расположением немцев рвалось тугое полотно.