Ее усталые красные глаза светились упоением дела, которым она была занята ночь и которым сейчас пошли заниматься «ее» штурмовики. Таким же упоением вспыхнули и загорелись и глаза Вари, ясные, светлые, и она села за аппарат, отражавший своим черным лаком еще более ослепительное солнце, чем то, которое светило из окна.
К аппарату подошел майор Желтухин. Он, как всегда, был в унтах, чисто выбрит. Это его, майора Желтухина, Варя приняла тогда, во время прорыва обороны немцев, за командующего. Разложив карту на столе, придерживая рукой свисавший ее конец, Желтухин весело сказал Варе:
— Начнем, девушка? Вызовите к аппарату оперативного дежурного. Срочно дежурного.
«Дежурный у аппарата», — тут же отстукал в ответ телетайп.
— Смотрите карту. Передаю обстановку на фронте к восьми ноль-ноль. Наши войска продолжают продвижение вперед. Утром заняты пункты…
Водя пальцем по карте, Желтухин перечислял пункты. Варя видела, как далеко продвинулись с утра наши войска, и чувство радостного волнения и нетерпения окончательно погасило все мысли и все чувства, какими она жила пять минут назад. «Хорошо, хорошо!» — твердила она про себя, отбивая слова, которые диктовал Желтухин.
Этот день был по-особенному «жарким». Летчики армии сделали около трех тысяч вылетов. Желтухин поминутно передавал уточнения линии фронта, команду перенести удар вперед, на новые объекты. Приходил командующий, генерал-лейтенант, с двумя золотыми звездами Героя, тоже молодой, чем-то похожий на Желтухина, посидел у Вари за аппаратом, зачем-то вызвал командира корпуса, поздравил его с хорошей погодой, сказал спасибо и еще что-то, совсем не относящееся к делу, и Варя поняла, что командующий волнуется и что у него все рассчитано, все предусмотрено, все сделано и все делается так, как предусмотрено, но он все равно волнуется, и волнение и нетерпение еще более захватили и ее. «Хорошо, хорошо!» — все пело у нее в груди. Она сначала даже не поняла, о чем спросил ее командующий, вскинула голову, в упоении блестя глазами.
— Так это вы напугали нас, красавица? — спрашивал командующий, с усмешкой рассматривая ее.
— Как… напугала? Кого?
— И меня тоже, всех.
Варя посмотрела на командующего серьезно, как будто его и в самом деле можно было чем-то испугать, — и все поняла, и смутилась, не зная, куда деться от стыда и страха.
— Я, товарищ командующий…
— Как же у вас вместо двух получилось двадцать два? Аппарат был неисправен?
— Нет, аппарат был исправен.
— Что же тогда? Может быть, какое-то замыкание на линии? Это могло быть?
— Могло, — подумав, ответила Варя. — Но виновата я, даже если что и на линии. Я должна была проверить, — уже шепотом сказала она.
— И не проверили?
— И не проверила.
— Ну вот. И напугали. Такая маленькая и напугала больших. И видите, что мы натворили с перепугу — подняли по тревоге столько самолетов, дяди с орденами, со звездами!..
Варя улыбнулась, проглотила набежавший было в горле комок.
— И какое вам дали наказание?
— Под арест… Посадили под арест.
— Вас, посадили? И сколько отсидели?
— Трое суток. А потом…
— А потом?
— Потом выпустили и сказали — десять суток условно. — Варя подумала: — Пять суток осталось…
— Что ж так, дали и выпустили? Пожалели?
— Пожалели, товарищ командующий, — несмело созналась Варя.
— Вот как! Кто ж пожалел?
— Генерал Прохоров, товарищ командующий. — Варя подняла на него глаза, в них была мольба о пощаде.
— Вот как, вот как! За что ж он вас пожалел? — будто не замечая, что творится с нею, допытывался командующий.
— Не знаю, за что. — Варя потупилась. — Он со мной ни разу даже не говорил, как… как со всеми. — Оглянулась на Гаранину: — Он меня… он со мной… ни разу… — Смутилась окончательно, желая провалиться сквозь землю.
— Хорошо, хорошо, девушка, больше не буду, — сказал командующий таким тоном, каким доктор обычно говорит своему пациенту, которому делает больно. — Пять суток, говорите, осталось? — Тоже подумал: — Много. За пять суток можно войну кончить. — Спросил с любопытством: — Как, по-вашему, неплохо идет у нас наступление?
— Хорошо, товарищ командующий! Ох и хорошо! — воскликнула Варя, и в глазах у нее снова вспыхнули огоньки упоения своим делом, и она снова увидела солнце, заливавшее аппаратную. — Вот видите, мои опять «отработались», донесение дают. — Взяла ленту, сбегавшую с телетайпа, прочитала: — «Уничтожено тридцать восемь автомашин, пять танков, в результате налета на полевой аэродром сожжено восемь самолетов противника. Потерь нет». — Сама теперь спросила командующего: — Это хорошо, хорошо?..
— Хорошо, — кивнул он, вставая и сдерживая улыбку. — Работайте, девушка, все будет хорошо. — И, не переставая улыбаться, вышел из аппаратной.
— Варька, чем ты развеселила генерал-лейтенанта? — спросила Саша Калганова.
Варя только рассмеялась в ответ, жмурясь от яркого, теплого и такого ласкового в этот день солнца.
Солнце светило целый день не переставая, и этот день был бесконечным, и Варя уже не помнила, когда пришла и села за аппарат, и аппарат гремел без передышки, и девушки были взволнованы, и Дягилев уже много раз повторял, что «назавтра опять вперед, опять на новое место», и Желтухин снова и снова уточнял линию фронта, чтобы самолеты, штурмовики, истребители перенесли свой удар на отступающего врага, и Варя твердила: «Раз, два, три, четыре, пять», нетерпеливо высчитывая дни своего наказания, и солнце светило, светило без конца, все ярче, точно радуясь тому, что это оно, солнце, делает хорошую, летную погоду для наступающей воздушной армии…
Варя не знала, да и как она могла знать, что в этот солнечный день, в эти самые минуты ее счастья, вызванного успешным наступлением, там, на «старой точке», в глубоком, тихом блиндаже под семью накатами, в тяжелом поединке решается ее судьба. Обстоятельства этого поединка таковы. Когда начальник особого отдела узнал, что она, Карамышева, освобождена из-под стражи и отправлена на боевое задание, очень сдержанно, совершенно в его манере, «попросил» Скуратова немедленно вернуть ее с боевого задания «для разговора», как он выразился. Скуратов, в слепой исполнительности, тут же передал телефонограмму Лаврищеву. Передал, а потом подумал и доложил Прохорову. Прохоров самым решительным образом приказал отменить вызов и сообщить в особый отдел, что удовлетворить их «просьбу» пока не представляется возможным, по крайней мере до завершения боевой операции.
Тогда начальник особого отдела пожелал сам встретиться с Прохоровым.
Это была встреча, достойная того, чтобы о ней рассказать. Прохоров, в новеньком, с иголочки, мундире, наверное надетом впервые за войну, при всех наградах, без театральности, по-дипломатически сдержанный, вежливый, предупредительный, корректный, совершенно непохожий на Прохорова, принял подполковника у себя в блиндаже, точно посла чужой, далекой и незнакомой державы.
Как и подобает встречать послов, генерал встретил подполковника, ступив ему навстречу два-три шага, но не далее середины помещения, с достоинством протянул руку для пожатия. Подполковник живо наставил на него глаза-двустволку, понял, усмехнулся. Если бы тут был Лаврищев, он увидел бы новое в этом человеке. На этот раз мумифицированный казался изможденным, пергаментным, будто к нему подкралась какая-то губительная тайная болезнь и мало-помалу точила его изнутри, хотя сам он пока не догадывался об этом.
— По долгу службы я обязан, товарищ генерал, узнать ваше компетентное мнение о степени виновности вашей телеграфистки в искажении разведдонесения, что вызвало в армии чрезвычайное происшествие накануне очень ответственной боевой операции, — после церемонии взаимных приветствий, усаживаясь на предложенное ему место, сказал подполковник, принимая вызов Прохорова провести встречу на дипломатической основе.
Кивая головой, давая понять, что до него дошел смысл его слов, Прохоров сел за сто л.